Пока ночь - [14]

Трудны взял лампу за ее деревянную подставку и подтащил к сундуку, насколько позволял провод. Тени разбежались во все стороны словно туча мух, поднятых неожиданным страхом с разлагающихся останков, на которых до того они спокойно пировали. На останках из сундука давно уже никто не пировал. Трудны присмотрелся. Во-первых, труп старый, во-вторых, на дворе зима. Трудны присмотрелся еще раз. То, что должны были съесть, съели еще в теплые дни. Крысы, констатировал Трудны, чрезвычайно холодно даже для собственных привычек. Насекомые, видимо, тоже. Остался практически один скелет, с несчастными клочками одежды, зацепившимися за кости. Скалит себе желтые зубки с сухого черепа с волосами словно нити бабьего лета. Черные волосы, черная юбчонка и черная курточка, вообще все черное, потому что это смерть. Скелет, несмотря на то, что крышка сундука раскрылась чуть ли не до пола, держится внутри, свернутый по-звериному в позиции эмбриона, с голенями выше головы и сплетенными на них ручонками, и вовсе не собирается выпасть. Словно вмурованный. Будто превратившийся в мумию. Одежда клочьями, кожа клочьями. Сколько ей могло быть лет? Не больше, чем Лее. Трудны поднял лампу повыше, присмотрелся к профилю мертвой девочки. Глаза выедены, кожа почернела словно при пожаре, кости выцвели. А это что такое, все голубое, непристойно яркое? Бантик, слетевший с волос.

Трудны потянул носом, временно заложенным, как всегда случается после резкого перехода с мороза в тепло дома. Он почувствовал запах, и завтрак подступил к горлу; этот запах - этот смрад, эта вонь, этот сладковатый аромат - отбросил его назад, чуть ли не сбивая его с ног, потому что под путаницей лома он не мог выпрямиться, если бы вовремя не отставил лампу, чтобы схватиться рукой. А уже выпрямившись, Ян Герман как можно быстрее сунул руку в карман и достал оттуда платок, который тут же прижал всей ладонью к носу: запах собственного тела, по контрасту с трупным, показался ему райскими благовониями. Он быстро хватал воздух раскрытым ртом.

Потом Трудны склонился над Виолой и выбил из ее пальцев микроскопический окурок. Жена подняла на него до странного сонные глаза. Ян Герман обнял ее, приподнял; втиснув лицо ей в волосы, шепнул - так тихо, что слова казались всего лишь хриплой модуляцией его собственного дыхания:

- Тут холодно. Пошли, я сделаю тебе горячего чая.

Виолетта затряслась.

6

- Папа, папа, скажи, а обитательницы Крита - это кретинки?

- Чего?

- Кретинки, кретинки!

- Папа, ну скажи ему, чтобы меня пустил!

- Отпусти ее, Кристиан.

- А-а! А она меня стукнула! Ногой стукнула!

- Лея, не дерись.

- Кретинки, кретинки!

- Пааапа! Ну скажи же ей, что вовсе и не кретинки! Ну скажи ей!

- Так ведь правильно же. Вот скажи, что так! Скажи!

- Да Господи же, Янек, скажи им что-нибудь, потому что я с ума сойду от этого визга.

- Креветки.

- Что?

- Креветки. А теперь идите отсюда.

- Так я же на самом деле хочу узнать!

- Сейчас как сниму ремень...

Кристиан потянул Лею за косу, та хотела отпихнуть его локтем, не попала, тот отскочил и помчался наверх, она за ним. Трудны вздохнул и закрыл дверь, ведущую в холл.

- Откуда они взяли этот Крит?

- Понятия не имею, где-то услышали. Скажи мне... - жена невольно улыбнулась, сориентировавшись, что повторяет слова детей. - Расскажи, о чем ты узнал.

Бул уже вечер. Пять часов тому назад карета в сопровождении жандармов вывезла труп. В течение этих пяти часов Трудный сделал из своего так и не законченного кабинета пару десятков телефонных звонков, из чего только немногие касались бизнеса, которым он занимался. Все остальные он посвятил следствию по делу девочки с чердака. Трудны, хуже или лучше, знал около трех четвертых людей из военных и гражданских структур городских властей, из чего около одной пятой были должны ему какую-нибудь услугу (а то и несколько). Записная книжка Трудного с номерами телефонов обладала могуществом волшебной книги. Сегодня Ян Герман произнес пару мельчайших заклинаний.

- Ничего.

Они сидели в кухне за боковым столиком и осторожно прихлебывали из чашечек горячий, черный будто смоль кофе. За окном падал снег. В духовке пекся какой-то пирожок, наполняя помещение дрожжевыми ароматами. Стоящий на газовой горелке чайник нерешительно фыркал. Из-за закрытых дверей, ведущих в салон, доносились стук и кряканья с ругательствами Павла Трудного, воюющего с привезенной с базара чудовищных размеров елкой, выбранной лично Кристианом и Леей.

- То есть как: ничего? Что, даже не знают, кто это такая?

- А откуда им знать? Никаких документов при ней не было, а для сравнения с фотографиями она уже не годится. Ты хоть имеешь понятие, сколько детей потерялось в тридцать девятом в одной только Галиции? Это какие-то прямо астрономические числа; тот человек из ратуши говорил, что их даже не вносят в списки.

- Ну ладно, а Янош? Ведь это же он продал тебе этот дом. Ведь должен он был знать, что продает.

- Янош поехал в Берлин, оставил мне сообщение в фирме.

- Ну а в бюро недвижимости?

- У них имеется только номер параграфа постановления против евреев. Кадастр не пересматривался с самого начала войны. Я узнал лишь имя владельца, на которого была зарегистрирована покупка участка еще при Франце-Иосифе. - Трудны вынул из кармана листок. - Некий... Мордехай Абрам. Абрам, понимаешь. Ну, и что я могу еще?