Поиски счастья - [25]

Тымкар отрицательно качнул головой:

— Ты — эскимоска, я — чукча. Разве это хорошо? Что скажут люди?

— Брошу все: землянку, могилы матери и отца, пойду за тобой.

Он строго посмотрел на нее, брови сдвинулись.

— Разве ты не поняла меня?

Конечно, она поняла. Но разве ей не все равно, кто он?

Вдруг ей стало стыдно. Взглянула на спящую дочь, вспомнила погибшего мужа, отвернулась, заплакала над своей неудавшейся жизнью.

Тымкар поднялся и начал одеваться.

Весь следующий месяц, пока он еще жил на Аляске, они уже никогда не говорили об этом.

Все шло по-прежнему. Тымкар ходил на охоту, ловил в прорубях бычков и навагу, вечерами и в непогоду делал из моржовых клыков брошки, мундштуки, ручки.

Резьба по кости была любимым занятием в семье Эттоя. Чукотские изделия из кости славились издавна.

Сипкалюк выделывала тюленьи шкуры, вытапливала жир, шила одежду, чинила, прибирала в землянке, ухаживала за дочерью и за Тымкаром.

Тымкар продолжал приобретать подарки матери, отцу, Тауруквуне, Кайпэ, брату и даже Кочаку. Омрыквуту, чтобы тот согласился отдать ему дочь, он готовил подарки особенно прилежно. В Номе это оказалось несколько легче: здесь много купцов, и товары ценятся не так высоко. Семь пойманных капканами песцов облегчили ему приобретение необходимого.

Дни шли. Все выше и выше поднималось солнце. Напряженнее становилась жизнь в землянке Сипкалюк. Тымкар много работал. Ревниво смотрела на его приготовления молодая эскимоска, не радовалась своим обновам, карие глаза ее туманила дымка грусти и озабоченности. Ее подавленность была понятна Тымкару, смущала его. При встрече с Тагьеком Тымкар читал в его взоре неодобрение и с тем большим нетерпением ждал открытия навигации. Но льды еще прочно держались у берегов.

Сипкалюк оставалась с мужем ласковой. Правда, ласки ее стали молчаливы, но были по-прежнему искренни. И эта искренность чувств смущала Тымкара.

Однажды, когда он закончил очередную брошку — лисицу, изготовленную из пожелтевшего от времени моржового клыка, Сипкалюк неожиданно для него попросила не продавать брошку, а оставить ей. Сердце Тымкара дрогнуло. «Значит, она поняла, что я покину ее…» Но к смущению юноши примешалось несколько необычное чувство: ему было приятно, что ей хочется сохранить о нем память. И ему вдруг захотелось оставить Сипкалюк не только эту брошку, а нарисовать ей на большом клыке моржа свою ярангу, весь Уэном, родной берег, мать, отца, брата, Тауруквуну — все, что так мило и близко его сердцу.

На следующий день Тымкар шлифовал клык. Он наколет рисунки, раскрасит их разными цветами; изобразит, как он охотился за лахтаком, как уэномцы байдарной артелью добывают моржей. Большой клык! Много нарисует на нем Тымкар. Он не замечал, как Сипкалюк подходила к нему сзади и всматривалась в его необычную работу, не чувствовал, как сжималось ее сердце: молодая женщина видела, что мысли Тымкара — ее Тымкара! — уже далеки от нее.

«Однако, сможет ли она запомнить своей головой все, что расскажу ей?» Наверное это сомнение надолго оторвало его от работы, повергнув в раздумье, ибо Сипкалюк тревожно окликнула его:

— Ты что, Тымкар?

— Сейчас лягу, — и вновь взялся за клык.

…Спустя неделю, как-то под вечер, пригревшись на солнышке, они сидели друг против друга, у землянки, и он, отдав ей клык, дополнял рисунок рассказом. Сипкалюк вглядывалась в изображенное им на кости. Она не обратила внимание, что глаза Тымкара вдруг стали беспокойными. Рассказывая, он смотрел уже не на клык, а через ее голову, в море.

Тымкар заметил, что льды тронулись, бухта стала очищаться!

* * *

Лишь накануне ветер изломал и вынес из бухты льды, и вот в проливе уже показалась шхуна. Она привлекла на берег все население Уэнома. После восьмимесячной голодной зимы шхуна — большая радость. К тому же по простоте душевной уэномцы полагали, что это «Морской волк» спешит доставить Тымкара домой к началу моржовой охоты: так обещал чернобородый капитан.

Нет, это был не «Морской волк». Шхуна называлась «Китти». Тем не менее Тымкар действительно плыл на ней, хотя расплачиваться за проезд ему пришлось подарками, припасенными для Кайпэ, ее отца Омрыквута, для матери, для Тауруквуны, брата и отца своего — старого Эттоя. Но капитан не брезговал ничем, чтобы не в ущерб прибылям содержать трех своих жен, из которых мексиканка обитала где-то в южных штатах, американка — в Сан-Франциско, а купленная в Номе эскимоска Амнона была приписана к шхуне.

С борта «Китти» Тымкар разглядывал родные берега, и сердце его гулко билось в груди. Но странно: сейчас он почему-то думал не о том, что ожидает его, а о том, что уже минуло. Быть может, это объяснялось тем, что, готовясь вступить в свою обычную жизнь, он ощущал потребность еще раз оглянуться назад.

Покидая Ном, Тымкар, неожиданно для себя, обратил внимание, что Сипкалюк стала значительно полнее, чем была осенью, когда они встретились у моря. «Неужели?»— подумал он тогда, но отогнал от себя эту неудобную мысль. Однако всю дорогу до пристани эта тревожная догадка беспокоила его, хотя Сипкалюк не говорила ему ничего. «Пошел я…» — сказал он у трапа «Китти», что означало и прощай, и добрые пожелания, и то, что он действительно уплывает. Она молчала. Так и осталась она в его памяти, молчаливо стоящей на берегу рядом с маленькой дочуркой. Потом ее совсем не стало видно.