Поиски счастья - [19]

Снаружи, у входа в полог, грызлись последние три собаки. Потревоженный ими, Эттой поднял голову.

— Эй, сын! Уйми собак! — неожиданно потребовал он.

Унпенер высунулся из полога и послушно выполнил приказание. Собаки смолкли.

— Пусть замолчат все! — Эттой покосился на внука и невестку, которая пыталась успокоить плачущего ребенка.

Яранга стихла. Как бы прислушиваясь к порывам ветра, старик повернул голову. Глаза его были неподвижны, хмуро сомкнулись клочки седых бровей. Перед ним, как в тумане, вставал образ сына Тымкара… Но нет Тымкара, далеко Тымкар. Здесь только Унпенер.

— Послушай, сынок, что хочет сказать тебе твой отец.

Насторожились женщины. Унпенер сел напротив отца.

Не спеша Эттой срезал ножом стружку от старой, пропитанной табаком трубки, размельчил ее, положил в другую трубку и закурил.

— Долго жил я, сынок. Долго жил на свете. Сколько зим миновало — не знаю.

Хоть и не полагалось, заплакала жена старика. Потупилась невестка.

— Гаснут глаза мои, сын. Перестала согревать тело кровь.

Уже в голос зарыдала старуха, увлажнились глаза Тауруквуны, и внук снова захныкал, утирая слезы грязными кулачками.

— Вы, слабые женщины! Смолкните! — резко бросил старик. Разжег потухшую было трубку, затянулся, закашлялся.

Опять стало тихо. За промерзшей шкурой полога зевнула собака.

— Гаснут глаза, сынок. Не видят родной тундры. Перестал слышать я шорохи моря. — Эттой помолчал, глубоко вздохнул. — Зачем буду жить? — он вопрошающе оглядел свою семью.

Никто не проронил ни слова.

— Зачем буду жить? — со вздохом повторил Эттой традиционный вопрос. — Тяжело вам со мной, стариком. С запавшими глазами, с приоткрывшимся беззубым ртом, сидел он на вытертой оленьей шкуре. В глубине морщин чернела копоть очага.

— Вставай, сын! Зови народ. Пусть придут к старому в гости…

Молча поднялся Унпенер и выполз из полога.

* * *

Стояла ночь. Пурга стихала, с неба глядели холодные звезды.

Уже давно в пологе Эттоя сидели старики. Вспоминали сильных людей, молодость, прожитую жизнь. Как она все же была хороша!

Во взоре Эттоя играли огоньки молодого задора. Подтянулся он, весь уйдя в прошлое, даже о голоде позабыл.

— Да, да, конечно! — восторженно соглашался он, когда другие заводили речь о былом. — Это верно, так было…

Вряд ли догадался бы посторонний, присутствуя здесь, о предстоящем.

Старики говорили возбужденно. Отрадно им, что не перевелись еще сильные люди: чтут и выполняют закон предков.

Тесно было этой ночью в пологе Эттоя. Поджав ноги, вплотную сидели гости. Старуха разливала чай. Кто-то принес жир, другой угощал табаком, третий положил кусочек мяса. У остальных не было ничего, кроме согревающих сердце слов.

Близилась развязка. Замирало тревожно сердце хозяйки. Тауруквуна, не слыша разговора, уставилась на спящего сына. Унпенер ожидал знака.

Все жители Уэнома знали о решении Эттоя. Никто не удивился. Беседа шла совсем о другом.

— А помнишь, как ты кита убил?

— Да, да. Я помню.

— Той осенью на Вельме мы были. Ты помнишь?

— Конечно. Так было.

Все, что ни вспоминали в эту ночь, казалось таким приятным. Как, однако, быстро промчалась жизнь!

— А как кололи моржей на лежбище, ты помнишь?

Наконец старики утомились. Да и сам Эттой ослабел от голода. Дремота одолевала его.

Почувствовав, что засыпает, он вздрогнул, очнулся, оглядел гостей. Лицо уже вновь выражало только усталость. Старик тяжело вздохнул.

— Что ж, пусть так будет, — казалось, грустно произнес он.

И, обернув шею мягкой шкуркой утробной нерпы, надел на нее приготовленную сыном петлю из ремня.

Старики смолкли, повернули головы к Унпенеру. В свою очередь, тот быстро оглядел их и, увидев во всех взорах ожидание, взял конец ремня и выполз с ним из полога: такова воля родителя.

— Пусть так будет! — решительно подтвердил Эттой и закрыл глаза.

* * *

Поздно ночью, перебираясь через сугробы, старики расходились в свои шатры. Каждый из них думал о достойной жизни и смерти Эттоя.

С неба на бесконечные снега глядели холодные звезды. А утром, освещенные багровым солнцем, засверкали в проливе льды, вдали заалели небольшие разводья.

Голод заставил Унпенера нарушить религиозный обычай, он свез отца на погост, не выждав времени, которое Эттой еще должен был оставаться в яранге. Не позвал он и шамана.

Рядом с покойником, прямо на снег, он положил его трубку, нож, наконечник стрелы, гарпун, ложку; изрезал на нем одежду, чтобы легче было песцам, лисицам и волкам скорее освободить душу Эттоя, которой предстоит далекий путь в долину предков… Затем вернулся в поселение и уже вскоре на этих же трех собаках, впряженных в легкие нарты, заспешил на промысел.

Изголодавшиеся собаки медленно обходили торосы, неохотно удалялись от поселения, от погоста: там они теперь часто утоляли голод…

Унпенер покрикивал на собак, взбегал на ледяные глыбы, высматривал чистую воду. День уже угасал, а разводий вблизи не было.

Напрасно матери, старики, дети, сестры выглядывали из яранг: этим вечером никто из охотников не вернулся.

Минули еще одни голодные сутки. Опустели некоторые яранги: их вовсе уже нечем было отапливать, хозяева перебрались к соседям.

Сынишка Тауруквуны метался в жару. Мать неотрывно была около него. Помутневшими от голода, горя и стужи глазами глядела на них опухшая старуха.