Поиски счастья - [145]

Тридцатилетний Мандриков, слесарь-машинист по профессии, несмотря на свою молодость, многое уже пережил. Сидел в тюрьме, участвовал в революционном движении, был во Владивостоке приговорен колчаковцами к расстрелу, бежал на Камчатку. Теперь ему предстояло на Чукотке выполнить ответственное поручение партии.

Почти одновременно с приездом Мандрикова и Берзина в Славянск Кочневу было предложено связаться с ними.

Колчаковцы начали свою деятельность с арестов, вынесения тяжелых обвинительных приговоров, поддержки американских торговцев.

Тем временем подпольная группа проводила тайную большевистскую агитацию среди рыбаков, охотников, рабочих угольных копей, среди местного населения, сколачивала ядро, готовясь к установлению Советской власти.

Осенью Кочнев приехал в Славянск. Он знал о готовящемся восстании и рвался принять в нем участие. Но Мандриков предложил ему вернуться в бухту Строгую и там ждать указаний. Слишком долгое пребывание Кочнева в Славянске могло показаться властям подозрительным. И без него в уезде появилось много людей, связанных с подпольем; это могло быть понято колчаковцами как стягивание сил, могло выдать замыслы организации. К тому же, проводя мобилизацию в колчаковскую армию, власти могли забрать и Кочнева. Купцы и промышленники усердствовали с доносами на всех сочувствующих Советской власти; колчаковцы жестоко репрессировали таких людей. Подпольная организация оберегала свои кадры.

На обратном пути, как всегда, Кочнев задерживался в чукотских поселениях и стойбищах оленеводов, рассказывал о событиях в стране и уезде, о декретах Советской власти, о том, кто такие большевики и за что они борются. Всюду у него были друзья и верные люди. Это через них он обычно получал письма и книги из Славянска.

Иван Лукьянович нервничал. Уже ноябрь, а никаких вестей из Славянска нет. Правда, лишь недавно установился санный путь; больше месяца нельзя было передвигаться ни морем ни сушей, только пешком, а уезд не близко: около недели надо идти.

В семье Кочнева тоже неспокойно. Дина все чаще проявляла тревогу о здоровье своего первенца. Да, признаться, и ей не все было понятно в поступках мужа. Ведь революция давала ему право на возвращение, а он вот опять остался зимовать.

Ребенок действительно выглядел слабым.

— Может быть, Дина, вы поедете пока без меня? — спросил Иван Лукьянович и почувствовал, как защемило у него сердце.

Но последний пароход ушел, а Дина не уехала.

В ожидании вестей из Славянска Иван Лукьянович еще и еще раз штудировал марксистскую литературу, делал выписки, размышлял, намечая план деятельности Советской власти на Чукотке.

Как-то в свободное от занятий время он просматривал американские газеты, обнаруженные им у купца на прилавке.

— Дина, что это за слово? Его и в словаре нет. И вообще ничего не понимаю: какой-то трон, приз, королева…

Все эти годы жена занималась с ним английским. Она подошла, взглянула в газету:

— Баку. Знаешь такой город?

— Ах, Баку!.. А это?

Дина перевела:

«В отношении нефти Баку не имеет себе равных. Баку — величайший нефтяной центр мира. Если нефть — королева, то Баку — ее трон. Однако самый большой приз для цивилизованного мира со времени открытия обеих Америк — это Сибирь».

— Вон оно что, — наконец разобрался он в тексте, — призы себе намечают, делят…

Пришел Устюгов, мрачный, хмурый.

— Вы чем озабочены? Что-нибудь случилось? — спросил его Кочнев.

— Чаю хотите? — предложила Дина.

Василий сел, ничего не ответил хозяйке.

— Попутал ты меня, Иван. Опять в ярангу загнал, — пробасил он. — Жена поедом ест.

— Ну, это не опасно, — попытался пошутить хозяин, — вас с такой бородой трудно съесть.

— Зря послушал тебя, надо было пробиваться дальше, к Амуру.

— Великолепно, — Кочнев осуждающе покачал головой: — Пробиваться прямо в Колчаку в армию. Стоило для этого покидать Аляску!

— Черт-те что творится на белом свете! — выругался Устюгов и смолк.

Его положение и вправду было трудным. Бросил в Уэноме какую ни на есть избу и снова влез в ярангу — только теперь не к Пеляйме, а к Элетегину.

Минувшим летом Кочнев отговорил Василия двигаться дальше: безвременье, заберут к Колчаку, убьют, останется Колька сиротой, а Наталья — вдовой. «Потерпи, — говорил он, — вот-вот снова установится по всему Дальнему Востоку Советская власть. Получишь паспорт и разрешение сесть на пароход». Наталья сама присоветовала тогда переждать, а теперь ест поедом. И то ей не так, и это не этак… «Тошно, — говорит, — Вася, этак жить. Конца краю не видно…» И плачет, клянет свою судьбу. Недавно Колька сказал родителям: «Айда назад, в Уэном!» Но ни Василий, ни Наталья не смеют о том и помыслить. Как можно! Это все одно, что назад отобрать подарок у Энмины и Пеляйме, в ярангу переселить их снова. Не можно так! Да и вообще возвращаться не в характере Устюгова!..

Посидев несколько минут, Василий поднялся, взял шапку.

— А чай? — спросила Дина: гость даже не дотронулся до чашки. — Вы что приходили, Василий Игнатьевич?

— Так, ничего. На душе муторно.

И ушел — кряжистый, бородатый.

— Странный он какой-то, — заметила Дина.

— Трудно ему, — отозвался Кочнев. — России не знает, не понимает многого и понимать не хочет. Подай ему Амур — и баста! — Иван Лукьянович застегнул воротник черной косоворотки.