Поиск - [5]

— Прошу, Иван Андреевич, — Краснов протянул папиросу и снова спросил: — А все-таки почему вы его снесли?

— Хорошая у вас память на имена, ведь всего один раз и виделись, — сказал бригадир. — Решили мы утками заняться, речку запрудили, вот здесь озеро разольется. Так и выпало этому строению полное уничтожение. Верно, спор небольшой получился: как его ломать. Хотели даже плотницкую бригаду прислать на разборку. Целых пятнадцать человеко-дней потеряли бы мы на этом деле! А так — два трактора, три человека — за полтора часа махнули!

— Но ведь еще надо разобрать весь этот хаос?

— Детали! — тракторист махнул рукой. — Здесь школьники помогут да бабы подсобят: это же не по стропилам лазить. На дрова потихоньку разберут.

— А где Лукерья сейчас живет?

— Вон на горе ей новый дом строим. Через пару месяцев она новоселье справлять будет. А пока в Рольне, на Смоленщине, у сестры гостюет. Если не уехала. Я у нее на той неделе был: к брату собиралась, в Донбасс.

— Далеко отсюда Рольня?

— Пятнадцать верст, если через лес напрямик.

— Съездить к ней надо, поговорить. Челом бью насчет лошадки, — попросил капитан, обращаясь к бригадиру.

— Ладно, я сам съезжу с вами. Мне надо с тамошним начальством потолковать по одному делу, — ответил тот.

V

Как ни старался Николай тихо открыть дверь, все же она скрипнула, и тотчас раздалось:

— Ты, Марья?

— Она в огороде, — откликнулся Краснов, — а я вот к вам от жары зашел передохнуть. Можно?

— Чей будешь, сынок? — отдернулась на печке занавеска. — Уж как-то не припамятился ты мне…

— Да не местный я.

Краснов поставил чемоданчик на пол, сел на широкую, гладкую, добела отмытую лавку, вытянув затекшие от неудобного сидения в бричке ноги.

Простая крестьянская изба была обставлена скромно. Ее наполняли прохлада и тишина. Изредка откуда-то сверху доносилось жужжание запутавшейся осы.

— Не к Фимке в зятья приехал? — Лукерья слезла с печки, подошла к свету, стараясь получше разглядеть гостя.

А тот смотрел на доброе лицо и думал, что иной и не могла быть эта женщина, в минуты опасности по-матерински прикрывшая грудью чужих сыновей. Тихая ласковая улыбка, седые прядки в волосах, умные, удивительно живые глаза.

Краснов, назвав себя, рассказал, что он из Калининской области, а сюда, на Смоленщину, заехал по делам.

— Земляк, выходит, моим сынкам… — старушка присела на табуретку, положила на стол руки. — Сама смолянка, а замуж в ваши края вышла. Хотя и пели у нас: «Не ходи в Тверщину замуж, там чужая сторона».

Встала, прошла в другую комнату, отделенную тонкой, не доходящей до потолка перегородкой. Было слышно, как она что-то ищет в сундуке. Вышла, держа в руках фотографию и желтый, истрепавшийся на сгибах лист бумаги.

— Вот они, как живые, снятые… А это последнее от старшего, Михаила, — Лукерья протянула треугольник со штампом полевой почты. — Почитай, родимый.

Отправлено письмо было 20 июля 1941 года. Уже давно стершиеся слова чья-то рука бережно обвела чернилами. Вначале Михаил интересовался здоровьем матери, близких, сообщал, что он не был ранен, что его сейчас беспокоит только одно… Здесь мысль солдата была прервана жирным мазком туши, зачернившей три строки. «…Ты пишешь, мама, — будь осторожней, голову не высовывай больше, чем надо. Пойми меня, зря не рискую, но буду биться так, чтобы эти фашистские сволочи не прошлись сапогами по родной калининской земле!..»

Когда капитан дошел до этих слов, глаза женщины, подернувшиеся дымкой глубокой печали, часто-часто заморгали. Всхлипывая, она прошептала:

— И фашист сюда пришел, и сам сынок головушку сложил… А за ним и меньшой сгинул. Всех война убила, всех, красавцев…

Дрожащие руки бережно прижимали к груди портрет, на котором были запечатлены оба ее сына с осоавиахимовскими значками на груди.

— Потом и хозяина не стало. И живу на старости одинокая.

Старая женщина прильнула к плечу Краснова, слеза упала на рукав его гимнастерки.

— Прости старуху… Как увижу молодых в военном, плачу.

Как бы ни торопился Николай, он ни за что не посмел бы прервать эти дорогие воспоминания.

Казалось бы, несложное дело — беседа с человеком. Тем более, с честным, прямым, бесхитростным человеком, искренне готовым прийти тебе на помощь. Вроде проще простого: задавай вопросы и слушай да записывай, чтоб не позабыть… Но это далеко не так.

Краснов решил не подсказывать ни имен, ни фамилий, ни каких-либо названий.

— В сорок втором, Лукерья Ефимовна, как мне рассказали в деревне, вы трех красноармейцев спасли. Как вам удалось схоронить их от фашистов?

— Так не одна я. Целое Тупилино их выхаживало.

— Ну, а когда каратели понаехали?..

Старушка, перебирая конец платка тонкими пальцами, заговорила сначала медленно, растягивая слова, потом быстрее:

— На крылечке была. Глянула: по дороге пыль с леса. Я скорей на чердак, упредить болезных: «Белогвардейцы скачут». И точно — не ошиблась… Примчались прямо к моей хате, а их главный — фенфебель — орет мне: «Твоя хата?» «Моя», — говорю. «Убирайся отсюда! Ревизуем для наших коней»…

— А как звали фельдфебеля?

— Гунявым его звали.

— Ну, а имя какое у него было?

— А пес его знает, — последовало без запинки, — он мне не представлялся. Так вот… Ты, сынок, не перебивай меня больше, спутаюсь… Погнал меня из хаты: «Иди, куды хочешь». Зараз кликнул одного, усатого, Яшком его звали: «Посмотри, что там есть, может, баба бонбу подложила?» Тот и давай внюхиваться — и на дворе, и в хате, в подпол слазил, не поленился… А ну как на чердак заберется? Нет, смотрю, не полез, докладает: так и так, всё в порядке. «А под крышей смотрел?» — «Нет». — «Чего ж ты докладаешь, тудыть твою?..» Яков приделывает лестницу (я ее оттащила в сторону, да недалеко, заметил), влезает. Пошатнулась, и сердце захолонуло. Ведь там, под крышей, и захорониться негде… А тот забрался и кричит оттель: «Господин фенфебель, ничего не обнаружил!» Стою столб-столбом: куды же они сховались? Здесь гунявый на меня взъелся: почему, дескать, не приветствуешь? Хочешь, твою хибару спалю? Я как окаменела. Солдат, что сверху слез, шепчет: «Вались в ноги», — да подталкивает меня. Упала, заголосила, смотрю, паразит, доволен…