Похвальное слово штампу, или Родная кровь - [2]

Кошмар забалтывается в повседневность. Тарантино погружает холодную жестокость своих героев в теплый раствор быта. Банальность зла доводится до юмористического предела юмор, естественно, черный. Сделано это с таким мастерством, что хохот над действительно комическими последствиями страшного убийства оборачивается трагедийным катарсисом.

Ирони за кадром. Тарантино нигде не срывается в откровенное пародирование боевиков. Он поставил всего два фильма, но уже по ним видно, как взрослеет режиссер. Первая картина "Бешеные псы" ("Reservoir Dogs") смеха не вызывала. И вообще там почти всерьез разыгрывалась кровавая драма бандитов, неудачно ограбивших ювелирный магазин и погибающих в финале. "Почти" так как закрадывалась все же мысль, что такое сгущение зверств не может не быть пародийным. А Тарантино только в предпоследнем кадре, за несколько секунд до конца, позволяет себе намекнуть на это, когда три героя разом стреляли друг в друга и разом падали замертво.

В "Псах" была соблюдена жанровая чистота триллера. "Бульварщина" многообразнее, богаче, тоньше. Здесь сгущены не ужасы, а штампы ужасов, хотя все равно бьет дрожь. Вот так читается роман Владимира Сорокина "Сердца четырех", где злодейства могут восприниматься пародией только оттого, что их так много и они так отвратительны: Сорокин пугает, нам не страшно, но на самом-то деле мы ерзаем в возбуждении и холодном поту.

Методы почти ровесников Квентина Тарантино и Владимира Сорокина вообще поразительно похожи, как схож и достигаемый ими эффект упомянутый уже катарсис.

Более того, "Бульварщина" состоит из трех связанных между собой новелл, и, как минимум, одну из них мог бы написать Сорокин да практически и написал, если не точно, то по сути такое (см. его книгу "Норма"). Сорокин много работает с соцреалистическими штампами, а поскольку советская власть уже позади, пора бы признаться самим себе, что соцреализм всего лишь разновидность старого, доброго критического реализма, существующего по все стороны океана. Оттого так знакомы клише, которые использует Тарантино, именно давно знакомы, с нашего вовсе не американского детства.

Киноновелла из "Бульварщины" называется "Золотые часы", и речь в ней идет о часах, которыми еще в первую мировую был награжден прадед героя; потом они перешли к деду, павшему на другой великой войне; от него к отцу, пронесшему часы через вьетнамскую войну и долгий плен; и наконец к сыну. Герой совершает безрассудные подвиги, чтобы возвратить утраченную было реликвию естественно, сквозь море своей и чужой крови, и уносится к обретенной свободе с чемоданом украденных денег на мотоцикле под названием "Милость Божья".

С некоторыми поправками такие истории мы читали в учебнике "Родная речь" и в серии "Мои первые книжки". И уже без поправок на таких приемах зиждится искусство соцарта, на таком пафосе замешена слава Комара и Меламида, такой сюжет вполне уместен в сорокинском сборнике рассказов или в его "Норме".

Однако сюжет и прием останутся схемой, если схему не оживит настоящая любовь. Я говорю о любви к предмету описания. Без нее пребывают мертворожденными конструкциями девять десятых соцартовских текстов и картин. Просто нарисовать красивого Сталина, как делают комар-меламидовские эпигоны, никак недостаточно: надо в Америке начала 80-х затосковать по своему детству. Так эмигранты поют советские песни, выпив, расслабившись, сперва с иронической усмешкой, потом все более увлеченно, истово, искренне, слаженным хором: "Сняла решительно пиджак наброшенный..." Поэмы Тимура Кибирова это попытка обрести уверенность в хаосе, честно разбираясь в любви-ненависти к прошлому. В рваных, многожанровых, разностильных сочинениях Сорокина отчетливо видна тяга пусть к иллюзорному, но цельному бытию прежних поколений. То, что изображаешь, надо любить по-настоящему.

Не знаю, насколько правомочно включение этого заведомо ненаучного понятия в попытку анализа художественного произведения, но иначе не получается. При первом прочтении те же сочинени Сорокина кажутся попыткой подрыва самой идеи творческого процесса и участи в нем, скажем так, души. В своих интервью Сорокин настаивает на том, что все страсти, страдания и смерти его героев всего только "буквы на бумаге". Вот что производит шокирующее впечатление на свежего читателя. Всевозможные покушения на традиции и святыни лишь следствие главного святотатства: разрушения нашего собственного образа в наших собственных глазах. Если все "буквы на бумаге", то чего мы стоим? Звучим ли мы гордо, если так волнуемся от бумажных слез и целлулоидной крови?

И сам "казус Тарантино Сорокин" и поставленные так вопросы своевременны и повсеместны сейчас, перед концом столетия, проверившего на прочность (вшивость) и отвергнувшего все идеологии, кроме националистической (оттого, конечно, что национализм категория не идеологическая, а бытийная, в том и залог ее вечности). Идет возврат к испытанному и надежному. Отсюда и тяга к "ready made", готовым штампам a la Дюшан, к опоре на проверенные клише и приемы в политике, социальной жизни, искусстве.