Поход Наполеона в Россию - [164]

Никогда отступление не было организовано так плохо и не совершалось в худшем порядке. Никогда обозы не двигались так скверно. Задача сохранения военного имущества, совершенно не принималась в расчет при отдаче распоряжений, и именно этой непредусмотрительности надо приписать часть наших бедствий. Если речь шла об отступательном движении, то император решался отдать приказ только в последний момент и всегда слишком поздно. Доводы рассудка не могли победить его отвращение к отступлению, а штаб командования, слишком привыкший получать даже малейшие указания от того, кто всегда предвидел все, сам не принимал никаких мер.

Приученный быть только послушным инструментом, он не мог сам ничего сделать для общего спасения.

Император не соглашался даже на самые необходимые жертвы, которые могли спасти то, что было для него наиболее важным. В течение нашего долгого отступления из России он и в последний день был так же неуверен и нерешителен, как и в первый, хотя в необходимости отступления он сомневался не более, чем другие. Все время он тешил себя надеждой остановиться и занять позиции, а потому упорно сохранял огромное количество военного материала, и из-за этого мы потеряли все. Можно сказать, что он больше чем кто бы то ни было не любил думать о том, что ему было неприятно. Судьба так часто ему улыбалась, что он никак не мог поверить, чтобы она совершенно ему изменила.

Император ел быстро и глотал все с такой стремительностью, что можно было подумать, будто он вовсе не пережевывает пищу. Об его образе жизни рассказывали много сказок. В действительности он ел только два раза в день. Всему прочему он предпочитал говядину или баранину, бобы, чечевицу или картофель, по большей части в виде салата. Он редко прикасался к своей бутылке вина до обеда. Из вин он предпочитал шамбертен. После завтрака и обеда он выпивал чашку кофе, приготовленного на воде. Вся его изысканность в еде сводилась к этой чашке кофе. Он очень полюбил его после кампании в Египте и предпочитал мокко. Во время русского похода, даже при отступлении, он имел каждый день свое вино и кофе, а в качестве еды — блюда, к которым он привык.

Я не могу закончить рассказ об этой кампании, не коснувшись Неаполитанского короля, который играл такую большую роль в наших успехах и наших неудачах. Воинственный пыл короля часто заставлял его даже помимо собственной воли подогревать главную страсть императора, то есть страсть к войне. Он, однако, видел трудности русской кампании и в разговорах с некоторыми лицами заранее скорбел об их последствиях. Генерал Бельяр, его начальник штаба, не строил себе иллюзий; человек благородной души, он не скрывал от короля своих мнений и тех несчастий, которые предвидела его прозорливость. Но наилучшие намерения короля рассеивались, как только он видел неприятеля или слышал пушечные выстрелы. Он не мог тогда совладать больше со своим пылом. Он мечтал обо всех тех успехах, которых способно было добиться его мужество, и иллюзия его отваги дополняли в ставке иллюзии наполеоновского гения. Он не боялся рассердить императора каким-нибудь правдивым словом или непрошенной услугой, но как только император отвергал его предложения, король замолкал. Угождать императору — вот что было для него главным.

Не было более услужливого человека, чем он, даже по отношению к тем, на кого он считал себе в праве жаловаться. Он любил императора, видел его недостатки, понимал, к каким они приведут последствиям, но у него в характере была склонность к лести, всосанная им несомненно на своей родине с молоком матери; эта склонность почти в такой же мере парализовала все его добрые намерения, как и то влияние, которое император издавна имел на него. Его злополучная страсть к пышным костюмам приводила к тому, что этот храбрейший из королей, этот король храбрецов имел вид короля с бульварных подмостков. Император находил его смешным, говорил ему это и повторял это во всеуслышание, но не сердился на эту причуду, которая нравилась солдатам, тем паче что она привлекала внимание неприятеля к королю и, следовательно, подвергала его большим опасностям, чем их.

Возвращаюсь к рассказу о том, что происходило в Париже, и о сообщениях, полученных из армии после нашего приезда. Обер-гофмаршал и граф Лобо приехали через двое суток после императора; тогда же приехал и барон Фэн. Один за другим приехали и другие офицеры, а также адъютанты императора, на которых были возложены разные поручения. Каждый день эстафеты приносили сообщения об армии, и император узнал о катастрофе в Вильно: 10 декабря наши войска скорее бросили, чем эвакуировали этот город. Нельзя представить себе, какой беспорядок царил в Вильно после вступления в город армии. Император был подавлен этим известием. Он тотчас же послал за мной.

— Ну-с, Коленкур, — сказал он, как только завидел меня, — король покинул Вильно. Он не принял никаких мер. Армия и гвардия бежали от нескольких казаков. Из-за морозов все потеряли голову; беспорядок был такой, что, хотя их не преследовали, они бросили на высотах за Вильно всю артиллерию и все обозы. Еще не было примера подобного «спасайся, кто может», не было примера такой глупости. То, что спасла бы сотня отважных людей, погибло под носом у десятка тысяч храбрецов по вине Мюрата. Капитан волтижеров лучше командовал бы армией, чем он.