Поход кимвров - [41]

И вот старый неприметный рыбак спускается на веслах по Средиземному морю, огибает его берега и добирается до Нила; он снова вдыхает илистый, телесно-теплый нильский воздух, запах грудных младенцев в пеленках, запах истоков жизни, навоза и уксуса, первородной смазки матери-земли! Здесь начиналась жаркая область, в неведомых недрах которой родился Нил, – где же именно?

Гест все время гребет по солнцу и проплывает мимо городов, храмов и пирамид Египта – сказочных древних сооружений, от одного вида которых язык немеет и на сердце становится невесело: стремления целых поколений, столь гигантские сооружения, противопоставленные разрушительному влиянию времени, уже так одряхлели, – лишь одна ступень к небу, и та уже разрушается!

Из пустыни глядит лицо, руины лица, а в пустыню, величиной с целую часть света, глядит, вытягивая шею, сама страна; да, так оно и есть: твердая скала, которой руками человеческими придан образ льва с головой человека-египтянина, торчит из песков, полузанесенная ими, – олицетворение загадки, но загадка сводится лишь к тому, что символы, во имя которых воздвигнуты столь несокрушимые памятники, забыты.

Норне-Гест проплывает мимо, и кажется, чудовищная голова сначала повернулась к нему всем лицом, а затем профилем с низким лбом. Гест медленно удаляется от Египта, следуя всем изгибам Нила, – то снова изрядный отрезок почти к северу, то опять к югу, через Нубию; крокодил и гиппопотам составляют ему компанию, над головой его кричат стаи птиц; время от времени он различает знакомые звуки: это перелетные птицы направляются с севера на юг, как и он; они будят ненужные воспоминания о прохладе страны, столь далекой от этих раскаленных краев, где от нагретой солнцем древесины челна пышет жаром, как от костра, а водная поверхность лениво мечет молнии в глаза пловцу. Гест, в одежде из травяных волокон и листьев, гребет и гребет все дальше, а жар становится все сильнее и сильнее; в ослепительном двойном сиянии – солнца на небе и в реке, окаймленной с обеих сторон девственным лесом, исчезает Гест со своим челном.

Через семь лет он вернулся, по-прежнему одинокий; он не нашел Страну умерших или тех умерших, которых искал, умерших навеки. Увы! Их не оказалось и в этих краях.

Гест побывал далеко в глубине материка, в чудовищно огромных жарких областях, на родине диких зверей; зебры, львы и жирафы разгуливали там в близком соседстве, словно в самое утро их сотворения, но не потому, что дружили между собою, а потому лишь, что их было очень много, – таков жребий земной; лев нападал на травоядных и убивал их ударом лапы, чтобы утолить свою жажду горячей кровью жертвы; на остатки его трапезы налетали грифы и расклевывали падаль; наконец, под покровом ночи трусливо подкрадывались к ней гиены и начисто обгладывали кости – так делилась добыча! Слон тяжелыми шагами шел к водопою, набирал воды в хобот и выливал себе в рот или поливал спину, благодушно хлопая большими, вымазанными глиной ушами. На концах ветвей, спускавшихся к самой воде, покачивались обезьяны,

вынырнувшие из густой листвы, словно из темных тайников, и скалили зубы, и отвратительно щурились, ослепленные светлым простором. Люди, видневшиеся в глубине жарко-влажных болотистых лесов, где всегда стоял сумрак, как в преисподней, были тощие и робкие, совсем голые и сопливые карлики, неразумные, как дети, – тля, копошащаяся в этих проклятых лесах!

Но мало-помалу Гест забрался так далеко, что солнце очутилось у него за спиною, и тогда он понял, что продолжать путь бесполезно, и повернул вспять.

Назад он плыл уже вниз по течению Нила, легко и быстро, но оставив надежду. Гигантский страж пустыни – сфинкс – показался ему сначала в профиль, потом всем лицом и, наконец, с другой стороны; проносясь мимо него, Гест как будто проносился мимо времен бытия.

На краю пустыни Гест нашел пещеры со следами древних очагов – стало быть, некогда обитаемые неведомо кем и затем брошенные. Тут он сделал остановку, чтобы переварить свое странствие, приучить себя впредь не питать никаких желаний и надежд.

Но, когда он достаточно долго пожил совсем один, углубленный в себя, отдохнул и дал время впечатлениям улечься, его опять потянуло в суету мира, разделить время с живыми. Прохладно упоительны были египетские ночи, звезды роскошные, крупные и яркие, как маленькие солнца; но для кого распускался этот павлиний хвост в небе?.. Разочарованный и ожесточенный, Гест чувствовал, что одинокий земной странник одиноким и останется, хотя бы над головой его и сверкало небо во всем своем великолепии.

В качестве домашних животных и для компании он завел себе кур с петухом, но петух своим кукареканием отравлял ему жизнь, и Гест свернул ему шею. Птица взлетала на мусорную кучу и горланила на весь мир, надменно хлопая крыльями, словно это с ее соизволения в мире наступало утро; теперь пора-де рассветать в Нильской долине, в Нумидии, в Мавритании; выходило, что „кукареку!" управляло миром; возможно ли было стерпеть это?

После этого Гест обрел покой; гробовая тишина водворилась и на небе, и на земле; звезды и песок смотрели друг на друга мертвыми глазами. Гест пришел в себя и оформил свои мысли: