Похитители красоты - [61]

И еще один сбой дал наш отлаженный механизм, из-за чего отъезд пришлось отсрочить на несколько недель. Дело в том, что Раймон впервые оказался в Париже один, без надзора хозяина или Франчески. Гномик исправно присматривал за мной, но за гномиком-то некому было присматривать. Он почуял свободу, и кровь взыграла в нем, как в былые времена. Стояла весна, время, когда женщины словно выходят из чистилища, открывая взорам роскошества, которые были спрятаны всю долгую зиму. Возобновлялся хоровод любви, разгул изобильной и доступной плоти. Но не для Раймона. Длинноногие щеголихи, пышногрудые кокетки дефилировали мимо него, будто говоря: тебе не обломится. На людях просто жаль его становилось, так он всем своим видом молил хотя бы взгляда. Да, слабоват был карлик по женской части, тут Стейнер оплошал: не следовало посылать его одного в самый цветник. Это мне воздержание давалось легко, а в нем бродили желания, и ему трудно было совладать с нерастраченной мощью своего тела. Я убеждался в этом каждое утро: завтрак он подавал мне в пижаме, выставляя на обозрение внушительных размеров бугор. Сколько раз я просил его надеть хотя бы брюки. А однажды ночью случайно обнаружил кое-что почище: меня замучила бессонница, и, встав, чтобы попить молока — Раймон говорил, что оно действует лучше всякого снотворного, — я увидел, что в кухне почему-то горит свет и дверь приоткрыта. Оттуда доносились странные звуки, какое-то урчание; я подкрался на цыпочках и заглянул. Раймон, в спущенных до щиколоток штанах, в белых перчатках, копошился, разложив перед собой на полу с десяток порнографических журналов. Всклокоченный, с налитыми кровью глазами, он выплевывал ругательства, брызгая слюной на страницы, с которых непотребные девки показывали ему все свои прелести спереди и сзади. При виде меня он охнул, залился краской и торопливо подтянул штаны.

Я убежал к себе — меня чуть не стошнило. Наутро он явился ко мне с покаянным видом, извинялся и просил ничего не говорить хозяевам. У него, мол, бывают «рецидивы», честное слово, больше никогда. Мне бы тогда сыграть на этом, распалить в нем похоть, настроить его против Стейнера и Франчески, глядишь, и удалось бы вырваться на свободу. Случай был — лучше не придумаешь. Но я им не воспользовался. За молчание потребовал от моего гнома только одного: пусть принесет мне все журналы с клубничкой, которые прячет в шкафах. Я разжег огонь в камине и заставил его собственноручно сжечь всю эту кипу мерзостей до последней титьки и задницы. Для Раймона это был нож острый. Но я остался непреклонен: не хватало еще устраивать в этом доме Онаново блудилище!

Думаете, мой страж образумился? Отнюдь; так бешеным кобелем и остался, только дежурный звонок Жерома каждый день ненадолго приводил его в чувство. Просто невозможно стало на улицу выйти с этим миниатюрным гигантом. От первых же стройных ножек, от любых блеснувших глазок он съезжал с катушек. Хмель ударял ему в голову от такого изобилия девушек, стайками порхавших вокруг, и всего того, что нетрудно было угадать под одежками. Мне приходилось быть бдительнее любой дуэньи, чтобы держать его в рамках. Он говорил: есть женщины такой дивной красоты, что я на них и смотреть не решаюсь, боюсь рухнуть замертво. Да и вообще, при виде каждой понимаю, что мне не место в этом мире. Они — совершенные творения, а я — ошибка природы.

Беда, как водится, подкралась незаметно. Однажды вечером — день был будний — Раймон попросил меня куда-нибудь с ним сходить: ему было одиноко. Я согласился. Мы сперва пошли в кино, около полуночи поужинали, а затем отправились по клубам. На ночную жизнь я теперь смотрел как будто издалека, уверенный, что мне это больше не грозит. Заведения были все на одно лицо, везде одна и та же публика, юные идиоты с пустыми глазами корчились среди адского грохота, старательно изображая из себя буйно-помешанных. Я-то считал, что это мне в таких местах тяжко, но только теперь понял, насколько круче приходилось Раймону. С его росточком он едва доставал девицам до груди, а иным и вовсе до пупка, в котором обычно красовалось колечко или серьга. Бедный гном терял голову от такой близости к тайнам наготы. Заплутав в чаще бесконечно длинных ног и агрессивно торчащих бюстов, он звал на помощь. Тот, кто не пользуется успехом у женщин, видит их лучше и познает глубже, чем неотразимый соблазнитель. Раймону все было как нож в сердце — пахнуло ли изо рта или из-под мышки, резанул ли слух язвительный смешок, задело ли его покатое плечико или круглый животик. Когда он устремлялся в эту варварскую толпу, лавируя среди полуголых тел — видна была только его высоко поднятая рука, точно перископ подводной лодки, — у меня щемило сердце.

В ту ночь, часов около четырех, когда я уже с ног валился и намекал, что пора домой, он упросил меня зайти еще на одну танцульку возле площади Пигаль: мол, выпьем по последней. На улице Бланш какой-то громила с финкой, вынырнув из темноты, хотел было заставить нас расстаться с деньгами. Раймон свалил его, боднув головой в живот, и после этого раунда немного приободрился. Дискотека на втором этаже мигала, как огромный глаз циклопа на темной глыбе здания; женщины, одетые только в узенькие трусики, приплясывали в свисавших с потолка корзинах, несколько амбалов плавно покачивались, точно канатоходцы на проволоке, перезрелые матроны дрыгали ногами. Был предутренний час, когда в ночных вертепах идет в ход залежалый товар и оказавшиеся без пары мужчины и женщины довольствуются тем, что осталось. Скучал там какой-то скелетоподобный ходячий манекен с прозрачной кожей и неестественно расширенными зрачками; чересчур пухлые губы выглядели странно, будто их на живую нитку пришили к лицу трупа. Разбитные малолетки с откляченными задницами, толстушки в лохмотьях ценою в целое состояние собирались уже отчалить несолоно хлебавши, во всеуслышание объявляя, что местечко, мол, дрянь. Раймон устало присел на продавленный диванчик, из которого отовсюду лез волос; рядом с ним целовались взасос два атлета в кожаных жилетках. Мой слуга совсем потерялся на фоне высоких фигур и вид имел еще более бледный, чем обычно. Но сработал непреложный закон: кто выделяется, тот рано или поздно привлекает внимание, — и на Раймона, которого обычно никто в упор не видел, по крайней мере одна пара глаз в ту ночь посмотрела с интересом.