Похищение сабинянок - [15]

Ерофеев приподнялся над кустом, настороженно всмотрелся. Солнце, тишина, покой. Выстрелы прекратились. Санька Козырев внезапно вскочил и с криком «ура!», как на тактическом занятии, бросился к автомобилю. Что-то несильно хрупнуло, будто сухая ветка под тяжелым каблуком. Санька, продолжая бежать, уронил винтовку, согнулся и прижал обе руки к животу. Потом остановился, пригнулся еще ниже и неуклюже ткнулся носом в траву…

– Так не встречали? – повторила хозяйка. – И никто не встречал. А мне всего-то и осталось, что эта фотография. Даже писем ни одного…

Ерофеев встал, морщась (вдруг резко замозжила рука, пробитая осколком в сорок третьем у деревеньки с веселым названием Кучеряевка), приблизился к портрету. Всмотрелся…

Офицер был мертв. В руке у него застыл большой, зловеще-красивый парабеллум. Шофер лежал на спине, без пилотки, с придавленными кузовом ногами, и смотрел на подбегающих красноармейцев. Из-под левого нагрудного кармана на пыльную траву тихо сочилась светло-красная кровь. Оружия при нем не было видно.

Снова стояла тишина, только какие-то лесные пичуги уже безмятежно пробовали голоса. Шурша, все еще крутились хорошо, видать, на совесть смазанные колеса.

А Санька Козырев стыл на траве, ребята уже перевернули его на спину, и в голубых, матово отсвечивающих его глазах острой точкой стояло заходящее солнце…

Мокейчук тряхнул Ерофеева за плечи и прокричал ему прямо в ухо:

– Ваня! Очнись! Мы берем Козырева и уходим. В лесу похороним… А ты кончай с этим… Возьми документы, бумаги, какие найдешь. А машину облей бензином и подожги… Спички-то есть?.. И догоняй нас. Да не тяни!..

Он половчее пристроил на плече ремень пулемета и махнул рукой остальным бойцам. Ерофеев и немец остались одни. Ерофеев чуть помедлил, провел рукой по саднящей шее. Не разжимая губ, дернул затвор своей верной подруги образца девяносто первого дробь тридцатого…

– Слушай, друг… – вдруг проговорил немец. – Успеешь пристрелить. Погоди хоть чуточку… Я свой…

Больше не осилил – захрипел, задергался, острый кадык заходил по тощему горлу вверх-вниз…

– Своих на том свете ищи! – сумрачно бросил в ответ Ерофеев. И вдруг обомлел: немец-то говорил по-русски!

И такая ненависть к этой погани, что не только вломилась без спроса на нашу землю, но еще и язык не поленилась выучить, чтобы, стало быть, сподручнее понукать да допрашивать, – такая нестерпимая ненависть сотрясла и тело, и душу Ерофеева, что палец сам потянул спусковой крючок. Последнее, что запомнилось, – взгляд. Пронзительный, немигающий взгляд худощавого, светловолосого человека лет тридцати. Взгляд, в котором смешались и радость, и боль, и надежда, и страшная, беспросветная тоска…

Ерофеев кинул винтовку за спину и отвернулся. Механически проделав нужную работу, скорым шагом пустился догонять товарищей. В затылок ему жарко дохнуло разгорающееся пламя…

Он лежал в темноте и не мог уснуть. За стеной, у соседей, видно, по радио, негромко звучала песня. Ерофеев прислушался. «Ах, война, что ж ты сделала, подлая…» – сокрушался жиденький тенорок под незатейливый перебор гитары.

Ерофеев резко сел на кровати. Хотелось закурить, но не решился: побоялся разбудить хозяйку. Он встал, босиком прошлепал к окну. И надолго замер, глядя на темную громаду спящего города. Крашеный пол холодил подошвы, а в голове все билась и билась обжигающая горечью строчка: «Ах, война, что ж ты, подлая, сделала…»

Непарные сапоги

Федор Иванович поднялся на ноги ни свет ни заря. Побрился, перекусил, надел приготовленный с вечера пиджак с позвякивающими фронтовыми медалями, прихватил сумку с «боезапасом» и отправился в небольшой, но уютный скверик, где, как он разведал накануне, собирались в День Победы ветераны Великой войны.

Погода выдалась солнечная, задиристый ветерок равномерно распределял по округе легкий аромат цветов, Ядреный дух тройного одеколона и сногсшибательное амбре вареной колбасы местного производства. На лавочках уже сидели пожилые мужики разной степени сохранности и, разложив на газетках закусь, толковали о прошлом. «О боях-пожарищах, о друзьях-товарищах», а главное – о молодости, когда сам черт им был не брат и порой не только во имя Победы, но и ради сущей, если здраво рассуждать, ерунды они запросто рисковали и здоровьем, и свободой, и даже жизнью. У кого-то не хватало руки или ноги, там и сям не травке отдыхали натруженные костыли, но сегодня не думалось ни о ранах, ни о подхваченных в окопах болячках, ни о неумолимо берущей за глотку старости. Сегодня все они, независимо от прежних званий и должностей, снова были солдатами. А чего еще делать солдату, если не слышно посвиста пуль и не стоит над душой старшина, если ласково припекает солнышко, а вокруг все свои, земляки и однополчане, и жизнь, несмотря ни на что, продолжается…

Федор Иванович приехал в этот город к старшему сыну погостить, друзей и знакомых у него тут не было, поэтому, приглядываясь, он прогулялся по скверику, выбирая, к какой бы не слишком шумной компании пристроиться. Наконец он засек одиноко сидящего мужика, который дружелюбно его разглядывал и улыбался. Мужик был плотный, круглолицый, с реденькими седыми волосами и совершенно белыми, но удивительно пышными, «буденовскими» усами. Наметанным глазом Федор Иванович мгновенно оценил, что наград у мужика негусто, да и то все больше послевоенные, только справа, под новенькой «Отечественной войной», тускло отсвечивали два ордена Красной Звезды. Мужик тем временем замахал руками: