Похищение Прозерпины - [7]

Светлов по обыкновению играл сеанс, не поднимая головы и не видя лиц противников, но уже знал, кому принадлежит загорелая рука.

— Чигорин тоже так делал? — спросил он старика.

Тот радостно блеснул глазами: новая пешка вселила в него надежды в совершенно безнадежной для него позиции.

— Еще как! — воскликнул Федор Тимофеевич. — Самый любимый его прием!

Но никакие ухищрения не могли спасти Тимофеевича. Светлов, подойдя еще раза два-три к доске старика, провел нового ферзя и легко преодолел сопротивление противника. Старик с каждым разом становился все мрачнее, затем вдруг резко смешал фигуры, недовольный, отошел в угол и, сев на лавку, закурил толстую самокрутку.

Сеанс окончился. Светлов почувствовал усталость. Это была не умственная усталость, а чисто физическая. Еще бы: больше двух часов на ногах! Около двух километров пришлось пройти ему медленным шагом, крутясь на месте. Гроссмейстера окружили любопытные, они спешили задать вопросы, которые или не успели, или постеснялись задать перед сеансом.

Председатель колхоза подошел к Светлову.

— Прошу отведать колхозной продукции, — показал он на стол в углу зала, накрытый вышитой скатертью. — Чем богаты, тем и рады!

На столе стояла покрывшаяся испариной, только что со льда бутылка водки. На тарелках лежали аппетитные бело-серебристые куски мороженого свиного сала; из-под короткого, тоже вышитого, полотенца торчала желто-коричневая куриная ножка. Сбоку деловито устроилась пухлая буханка хлеба домашнего печения.

Светлову неудобно было одному садиться за стол, и он попросил у председателя разрешения пригласить Тимофеевича. Председатель вначале замялся, потом согласно закивал головой. Светлов подошел к Тимофеевичу и без труда уговорил его закусить с ним вместе. Бросив под ноги мохнатую шапку и не снимая полушубка, Тимофеевич чинно уселся за стол, растрескавшимися пальцами ловко поднял налитую рюмку и махом бросил ее содержимое в беззубый рот. Крякнув, он закусил салом и повторил всю операцию еще дважды. Сердито опущенные брови его приподнялись, лицо стало добродушным, глаза залучились хитрой улыбкой человека, много видавшего на своем веку.

— Федор Тимофеевич, расскажите, как вы встречались с Чигориным? — попросил Светлов.

Старик вначале — видно, только для порядка — отмахнулся, но затем решительно вытер рукавом седые усы и начал рассказ.

Председатель колхоза сделал недовольный жест — видимо, он уже не раз слыхал истории своего односельчанина; остальные колхозники, наоборот, плотнее сгрудились вокруг столика и приготовились слушать.

— В году так, чтобы не соврать… ну, в общем в конце того века служил я под Орлом у енерала Волынского, — начал рассказ Тимофеевич. — Важный такой енерал был, гладкий. На голове ни волоска, а усищи до пола. Когда спать ложился, я ему их вокруг шеи укладывал и платочком шелковым подвязывал. Чтобы невзначай спросонку не наступил на ус али не поломал. Анбицию потерять боялся.

Работенка моя была и несложная и не дай бог! — продолжал Тимофеевич. — Вот они, оглашенные, смеются, — кивнул он на веселые лица парней, окруживших стол, — а им бы, не дай-то бог, испытать такой жизни. И денщиком был и кучером. Всего доставалось! Что больше всего докучало мне, так это песни. Бывало, мороз градусов сорок, барин залезет под меховой полог, закутается башлыком и кричит: «Федор, гони! Запевай любимую!» И ты поешь. Мороз, ветер, птица на лету мерзнет, а ты поешь. Приладился хитрить — все больше от себя тянул, чтобы меньше холоду наглотаться. Теперешним шоферам хорошо: включит печку, пары нагонит и блаженствует в тепле. Нужно ему, кнопку нажмет — вот тебе радио: целый хор Пятницкого. А то, бывало, в горле как кол ледяной стоит. Забежишь в кабак, хватишь стакан, оно и легче. Известно: водка хоть и карман легчит, зато душу мягчит! И всегда спешил, всегда: «Гони!» — продолжал Тимофеевич. — А куда спешил? Думаете, к канашке какой-нибудь, крале разлюбезной? Или угол загнуть, в картишки? Нет, ничего подобного. В шахматы ездил играть к соседям, а то у себя принимал. Пообедают, выпьют — ублажат натуру, потом сядут в гостиной в кресла, трубки в зубы — и за баталию.

А я всегда при них. Огню подать, прикурить или кофию. Непременно енерал меня рядом держал. Ну, я их обслужу, делать нечего — стою рядом, присматриваюсь. Вот и запало в памяти: как конь, как тура. Понемногу все ходы и изучил. Как-то скучает енерал дома — никто не приехал. Играть не с кем. Я ему и говорю: «Не извольте гневаться, ваше благородие, только я мог бы с вами сыграть». — «Как? — закричал. — Откуда ты ходы-то знаешь?» — «У вас, — говорю, — научился. Сидел и подсматривал, как вы играли». — «Ах ты, шельма! — говорит. А сам довольный, смеется. — Садись». Сели, сыграли. Поначалу меня барин легко побивал, но уже в следующие разы я стал проворней. Если бы захотел, я смог бы ему и мат поставить, да мы тоже дипломатию знаем. Бывало, партия совсем моя, а я ее вничью; иной раз положеньице из равных равное, а я ему фигурки сам к своему королю зазываю. Даст мне мат барин и доволен: всегда под рукой партнер есть, да еще такой, что никогда не обыгрывает!