Похищение лебедя - [12]

Подпись к картине была чрезмерно лаконична: «Леда (Leda vaincue par le Cygne), 1879, закуплена в 1967. Жильбер Тома, 1820–1894». Мсье Тома, очевидно, был чрезвычайно восприимчивым человеком и незаурядным художником, если ему удалось вложить столь подлинные эмоции в застывшее мгновенье на картине. Прописанные быстрыми мазками перья и расплывчатое пятно драпировки выдавали в нем приверженца импрессионизма, но полотно не было чисто импрессионистским в первую очередь выбором сюжета из тех, которыми импрессионисты пренебрегали: академический сюжет, классический миф. Что заставило Роберта Оливера вытащить нож с намерением вонзить его в эту сцену? Не испытывал ли он антисексуального протеста, в который раз задумался я, или страдал комплексом вины за собственную сексуальность? Или его поступок, способный непоправимо испортить картину, если бы его вовремя не остановили — не был ли он странной попыткой спасти девушку, беспомощно раскинувшуюся на траве под лебедем? Не было ли это проявлением извращенного, бредового рыцарства? Или ему просто не понравился эротизм картины? Только можно ли было назвать эту картину эротичной?

Чем дольше я стоял перед ней, тем сильнее убеждался, что это — рассказ о власти и насилии. Леда не вызывала желания коснуться, осквернить ее самому. Нет, хотелось оттолкнуть мощную оперенную грудь лебедя, не позволив ему вновь налететь на нее. Не это ли чувство испытывал Роберт Оливер, вытаскивая из кармана нож? Или он просто хотел выпустить ее из рамы? Я постоял еще, уйдя в размышления, глядя, как пальцы Леды цепляются за траву рядом с ней, а затем повернулся к следующей работе того же Жильбера Тома. В ней, возможно, крылся ответ на мой вопрос, на любопытство вне мыслей о Роберте Оливере с его ножом. Что за человек был Тома? Я прочел подпись: «Автопортрет с монетами, 1874» и едва успел заметить твердой рукой прописанный черный сюртук, черную бороду, гладкую белую рубаху, когда меня тронули за локоть. Я обернулся, не особенно удивляясь — в Вашингтоне я прожил больше двадцати лет, а его не зря называют маленьким городом, — но увидел, что ошибся. Рядом не было никого из знакомых, просто кто-то нечаянно задел меня. В зале собралось уже немало народа: пожилая пара, вполголоса обсуждающая между собой картины, мужчина в темном костюме, с блестящим лбом и черными волосами, несколько туристов, переговаривавшихся, кажется, по-итальянски. Рядом со мной — вероятно, она и задела — стояла молодая женщина, во всяком случае моложе меня. Она смотрела на «Леду», заняв место прямо перед холстом, словно собираясь провести там несколько минут. Высокая и худощавая, немногим ниже моего роста, она стояла, скрестив перед собой руки. На ней были синие джинсы, белая хлопчатобумажная блузка и коричневые сапожки. Прямые волосы, выкрашенные в темно-рыжий цвет, спадали ей на спину; профиль — щека в три четверти оборота — был чистым и гладким. Светлые брови и длинные ресницы, никакой косметики. Когда она склонила голову, я заметил светлые корни волос; она, вопреки моде, не осветляла волосы, а выбрала более темный оттенок. Минуту она постояла, по-мальчишески засунув руки в задние карманы джинсов, потом склонилась к картине, что-то рассматривая. Увидев, как она изучает мазки — или я додумал это уже задним числом? — я признал в ней художницу. Только художник стал бы рассматривать картину под таким углом, подумал я, наблюдая, как она поворачивается и наклоняется, чтобы различить текстуру слоев краски в косо падающем свете. Меня поразила ее сосредоточенность. Я остался стоять, незаметно наблюдая за ней. Она отступила назад, снова разглядывая полотно целиком. Мне показалось, что она слишком долго задержалась перед «Ледой», а она все не уходила, и причина крылась не в изучении техники. По-видимому, она чувствовала мой взгляд, однако он ее не слишком беспокоил. Наконец она все же отошла — не оглянувшись на меня, не любопытствуя. Она просто смахнула мой взгляд: красивая высокая девушка, привыкшая к чужому вниманию. Может быть, подумалось мне, она не художница, а артистка или преподавательница, закаленная чужими взглядами и даже наслаждающаяся ими. Я нашел взглядом ее руки, опустившиеся вдоль тела, когда она повернулась к натюрморту Мане на дальней стене; кажется, она без прежней увлеченности взглянула на его светящиеся бокалы с вином, сливы и виноград. Зрение у меня, хотя еще сохранило остроту, уже не то, что прежде. Я не сумел рассмотреть, нет ли у нее краски под ногтями. И подходить ближе, чтобы снова увидеть это пренебрежительное движение плеча, не решился.

Она застала меня врасплох, вдруг развернувшись всем телом и улыбнувшись мне чуть насмешливой, равнодушной улыбкой, но все же улыбнулась, и в выражении ее лица было нечто заговорщицкое, улыбка, обращенная к собрату по пристальному разглядыванию картин. Лицо у нее было открытое, еще более живое от отсутствия косметики, с бледными губами, глазами, цвета которых я не смог различить, и светлой кожей с теплым отблеском от золотисто-каштановых волос. Мягко выступающие ключицы украшало ожерелье из кожаного шнурка с узелками и длинными керамическими бусинами, в которых могли бы скрываться пергаментные свитки с молитвами. Под белой блузкой просматривалась полная для ее угловатого сложения грудь. Она держалась прямо, но без мелких движений, напоминая не столько танцовщицу, сколько всадницу на коне, сочетающую изящество с осторожностью. Старики оттеснили ее, и ей пришлось боком выбраться из толпы. Тома, Мане, пожилой незнакомец — прощайте!