Похищение Европы - [50]

Мы проникали в ночные спальни европейских кинозвезд, футболистов и тому подобное. Все они были так утомлены своей дневной деятельностью, что на ночные пороки у них просто не оставалось сил. Возможно, в Америке, где соотношение кинозвезд и футболистов прямо противоположное, дела обстоят иначе. Но в Германии это выглядит именно так. Знаменитости моей родины спят, разбросав руки и открыв рот, спят добросовестно и как-то даже бесхитростно. Единственное исключение в этом беззаветном сне составлял писатель Гюнтер Грасс, забытый домашними в вольтеровском кресле. Изо рта писателя свешивалась погасшая трубка, открывавшая ряд почерневших зубов. Далее следовало несколько малопристойных деталей, которые я не стану приводить. Думаю, в них выразилась месть Насти за поддержку писателем-гуманистом косовских бомбардировок.

Если прежде мои прогулки были, за редкими исключениями, созерцательны, то с появлением Насти они стали приобретать более активный, озорной, я бы даже сказал — наступательный характер. Настя никак не хотела смириться с тем, что наше присутствие останется незамеченным, и всячески его обозначала. Написав о наступательном характере, я вспоминаю с улыбкой, как на одном из приемов она действительно наступала всем на ноги, чем вызвала невероятную панику.

Я вспоминаю наши путешествия с улыбкой и слезами, потому что до сих пор в моих ушах звучит ее шепот, ласково направляющий нас обоих по таинственному пути от бодрствования к засыпанию. Это твой, милый, дар, особенность такая: тебе достаточно лишь прищуриться и напрячься — твой взгляд заставляет все окисляться, заставляет все приходить в негодность. Железо — ржаветь, стекло — оплывать, камень — трескаться. О твоих окислительных возможностях, по счастью, еще никто не знает. Никто. — Она коснулась губами моей шеи. — Мы легко сбегаем по трапу самолета где-нибудь в Нью-Йорке. Огромное желтое такси везет нас к центру города, наплывают первые этажи небоскребов. Прижавшись друг к другу, сидим на заднем сиденьи, почти не занимаем места. Разговорчивый таксист то и дело оборачивается. Чем занимаетесь? Так, пустяки, окислением материалов. Черные губы, алые десны. В Нью-Йорк все по делу, не до экскурсий вроде — верно? — а здесь, между прочим, есть на что посмотреть. Как же, обязательно посмотрим. Ты это умеешь, милый. Никто не обращает внимания на светловолосого немецкого туриста, который, прищурясь, рассматривает статую Свободы. Не проходит и часа, как статуя окисляется до неприличия. Она покрывается неровными зеленовато-бурыми разводами, на гребнях которых кристаллизуется что-то голеобразное. На лицах зевак отблески полицейских и пожарных мигалок. В квакающем английском нью-йоркцев мы улавливаем изумление и даже обиду. Экология. Это слово начинает звучать в первых телерепортажах, ведущихся прямо из-за нашей спины. Нет, это не экология. Оборачиваемся и машем в одну из камер, намекая на истинную причину происшествия. Они ее никогда не узнают, потому что мы не выдвинем никаких требований, Нам ведь ничего и не нужно, кроме головокружения от собственной невидимости.

Наша фантазия питалась не только реальностью. Как-то раз, случайно включив телевизор, мы посмотрели старый немецкий фильм «Человек, который проходит сквозь стену». Свойство проходить сквозь стену оказалось настолько притягательным, что в какой-то момент из нашего на сон грядущего сознания вытеснило все остальные игры. Вслед за героем фильма мы посетили ночной банк. Мы не собирались брать денег, но нам очень хотелось посмотреть, как они выглядят в большом количестве. Не вдаваясь в подробности, скажу коротко: это достойное зрелище.

Этот фильм продемонстрировал нам не только возможность прохождения через стену: он по-настоящему открыл для нас телевизор. Приспособление, прежде использовавшееся нами исключительно как звуковой фон, заняло в нашей жизни важное место. С телевизором были связаны два наших основных увлечения: новости и детективные фильмы. Это сочетание вовсе не является таким неожиданным, каким могло бы показаться на первый взгляд. И то, и другое имеют много общего. Для зрителя они притягательны прежде всего его в них неучастием (невидимым участием?). Они дороги ему мягкостью его кресла и завораживающим вечерним уютом. При созерцании автокатастроф и взрывов, землетрясений и революций ничто так не впечатляет его, как собственная неуязвимость. Зритель счастлив оттого, что контуры не его тела обозначены мелом на асфальте, что не его ищут в снежной лавине, метр за метром прощупывая снег длинными металлическими шестами. Он находится в стеклянном шаре, и ему нельзя причинить зла. Так это чувствую я.

Что касается фильмов, то ни я, ни Настя никогда не смотрели триллеров с их плохо придуманной и совершенно неинтересной действительностью, полной драк, стрельбы и пиротехнических эффектов. Мы не любили ни широкоскулых молодцов, ни их полногрудых подруг, ни всех совершавшихся ими подвигов, столь же многочисленных, сколь и убогих. Мы предпочитали респектабельных пожилых господ, поднимавшихся, опираясь на тросточку, по скрипучим лестницам Ист-Энда. Нам нравилось, как они постукивали пальцами по серебряной табакерке, как, сидя спиной к двери, отвечали «Входите!» или, сгорбившись над стойкой бара, маленькими глотками пили коньяк.