Похищение Европы - [47]

— Так почему же они отдаются не вам? Потому что вы такие богатые и привлекательные?

— Было время, когда и к нам бежали. Притом добровольно, Билл. А может быть, и снова побегут? Мы восстановимся, и они побегут, а?

— Никогда!

С толстых губ Билла сорвалось несколько блестящих брызг и, приземлившись на подлокотнике кресла, превратились как бы в шляпки гвоздей. Одна из них угодила на жилет князя и теперь медленно таяла у его левого кармана. Все, в том числе Самурай, замерев, следили за воздушно-капельным шоу.

— Никогда, — повторил Билл менее уверенно. — А что они у вас видели, кроме армейской кирзы и лозунгов? Ваша страна не рассчитана на существование людей, там могут жить только идеи. Ваша мерка — вселенная, чего бы это ни касалось. В христианстве вы — богоносцы, в коммунизме — поджигатели мировой революции, и так далее. Вот вы рассказывали здесь о Макдональдсах. Я в них, как вы знаете, не бываю. Но я очень хорошо понимаю, почему среднестатистическому человеку так нравится их посещать, так же, как понимаю, почему он смотрит наши фильмы. Да, наша культура — во всех ее проявлениях — рассчитана именно на этого человека, ну и что в этом плохого? Мы — реалисты и потому живем хорошо. А вы задираете перед нами нос только потому, что имеете двух-трех писателей, которых давно уже никто не читает.

— У вас не читает, Билл, у вас.

— Знаете, князь, я задам вам простой вопрос: если вы такие умные и духовные, отчего же вы так дерьмово живете? И почему обратной стороной духовности непременно должны быть загаженные парадные, разбитые дороги и прочие прелести вашей жизни? Можете не отвечать. Не обижайтесь, пожалуйста, но я вам скажу, что не очень-то доверяю людям, которые сидят в рваных носках и рассуждают о мироздании. Тот, кто не может устроить свой быт, не имеет права рассуждать о бытии.

Князь смотрел на американца с новым вниманием, словно открывал в нем нечто, прежде ему неизвестное. Мне показалось, что напор Билла ему даже нравился. Не слыша возражений, американец несколько сбавил обороты.

— Да, как бы ни относиться к Советскому Союзу, он был великой страной. Но это величие было достигнуто рабским трудом, в то время как величие Америки — трудом свободных людей.

— Свободных? — переспросил князь. — Это преувеличение, даже если забыть о ваших неграх. Капитал — это тоже форма рабства, хотя и более продвинутая. Да, на нынешнем этапе развития вы имеете возможность переложить это бремя со своих рабочих на иностранных, но от этого ситуация нe становится более нравственной. Все это старо и сводится к банальному разделению на метрополии и колонии. Это как бы эрзац империи, безвкусный и пошлый, как всякий заменитель.

— Называйте это как хотите, — пожал плечами Билл. — Но если уж выбирать между империями, то, как на мой вкус, американская будет поинтереснее.

Спор уже почти затих, когда в него неожиданно (в первую очередь для себя) вступил я. То, к чему они пришли в своем споре, мне казалось неверным или, по крайней мере, недостаточным.

— Мне кажется, — я прочистил горло и начал снова, — мне кажется, что этот разговор — не только об Америке и о России. Это разговор о будущем миропорядке. По-вашему получается так, что выбор состоит только между двумя империями. Но всякая, даже самая лучшая империя — это подчинительные отношения, никакого равноправия там быть не может. Я думаю, что сейчас впервые в истории создается — что-то новое, основанное на восприятии стран друг другом как равных, на добровольном соединении многих в одно. Я имею в виду Европу. Здесь никто не собирает земли вокруг себя, они соединяются сами. Сейчас мы видим эмансипацию Европы от России. Но Европа эмансипируется и от Америки — пусть это пока и не так заметно.

— Почему вы считаете, что, собравшись воедино, Европа не станет коллективным колонистом? — спросил Билл.

— Та Европа, которая строится сейчас, — это, по крайней мере, шанс. Если она будет выстроена на свободных принципах сама, может быть, она будет более чуткой в этом отношении и к другим странам. Важно, чтобы кто-то продемонстрировал возможность иных, не подчинительных связей между государствами. Пусть создастся какое-то ядро, к которому постепенно будут примыкать и другие страны.

Я почувствовал на своих плечах руки князя. Он стоял за моим креслом, а я, не поворачиваясь, глядел в огонь.

— Поверьте, Кристиан, мне нравится то, что вы говорите. И это красиво, как… — его руки слегка сжали мои плечи, — …как утопия.

— Почему — утопия? Мы же видим, как это сейчас начинается.

— Видим, — согласился князь. — Только ведь Европа будет объединяться только до тех пор, пока ей это выгодно. Ее объединение вызвано вовсе не стремлением выстроить новый миропорядок. А кроме того, никто не обещал рая на земле. — Князь наклонился к самому моему уху. — Да он и не нужен.

10

Из всех, кто когда-либо наклонялся к моему уху, не было для меня никого дороже Насти. Чувствую, что без рассказа о нашем шепоте в постели уже не обойтись. Дело в том, что была в моей жизни одна сфера… Собственно, несколько раз я начинал о ней говорить, но тут же останавливался, боясь уходить в те дебри подсознательного, где дорог я и сам толком не знаю. Я испытываю сейчас то же сомнение, какое испытывал, рассказывая обо всем этом Насте. То, что я имею в виду, — не тайна и даже не что-то постыдное. Гораздо проще сознаться, скажем, в подростковом пристрастии к мастурбации как деле распространенном, чем описать то, что с большой долей неточности можно было бы определить как стремление к невидимому присутствию. Об этом не принято говорить. Это трудно выразимое чувство, в той или иной степени свойственное всем людям, в моей жизни играло особо важную, если не ведущую, роль.