Похищение Данаи - [32]

А познакомились мы случайно — я прибыл на Остров, чтоб осмотреть место пришвартовки ящика с «Данаей» и младенчиком Персеем. Следов пребывания моей зазнобы я, понятно, не обнаружил, хоть и облазил Остров вдоль и поперек и даже поднялся в Палеохору, горный городок с двумя дюжинами средневековых церквей, где островитяне прятались от набегов сарацинов и прочих нехристей начиная аж с IX века (ни один пират так сюда и не залез). Вот уж действительно город-призрак, ни живой души, туристы вообще на Остров не высаживаются (ср., к примеру, с миллионом в год на семь тысяч местного населения в Санторини), а туземцы — говорю не только об островитянах, но и о греках как таковых — с завидным упорством игнорируют собственное прошлое, относясь к нему сугубо меркантильно и хищнически. Античные руины для них marmaria, то есть мраморные каменоломни, откуда они два тысячелетия подряд добывали материал для своих убогих построек, пока англичане, немцы и французы не втолковали им, что архитектурные объемы древности обладают некоторой ценностью — тот же, скажем, Парфенон. Так какое тогда отношение имеют неблагодарные потомки к гениальным предкам? У евреев связь с прошлым на генетическом уровне, а китайцы с конфуцианских времен не очень и изменились. Греки же, те и эти, хоть и называются одним именем — два разных этноса (то же с арабскими жителями в дельте и по берегам Нила, которые в никаком родстве с древними египтянами). Те греки — как и те египтяне — безвозвратно умерли, и смерть их цивилизаций для меня все равно что исчезновение динозавров и ихтиозавров. Может быть, это была месть богов за обманы, за плутовство с жертвоприношениями, которые греки тайком съедали сами? Боги мстительны — сколько раз еврейский Бог грозился извести под корень свой народ, а греческие в конце концов не выдержали, порушив какую-либо связь между двумя народами с одним именем. Впрочем, и имена разные: те звались эллинами, а эти — греки. Я бы удлинил известную формулу Шелли: «Все мы — греки, за исключением греков».

Таков общий абрис нашей первой беседы с Наджи, с которым судьба свела меня в одной из палеохорских церквушек — по углам висела паутина, на стенах зеленела плесень, Драгоценные фрески XVI века осыпались прямо на глазах, и вдруг невесть откуда явились ее новые обитатели и злобно атаковали незваного гостя. Кто-то схватил меня за руку и выволок из церкви. Голова низкорослого человечка была покрыта легким шлемом с марлевой сеткой на лице, как у пасечника. Судя по малому росту, смуглой коже, курчавости и средиземноморским чертам (когда он снял свой шлем), местный житель был приблизительно моего возраста, и я поднапряг память и израсходовал небогатый запас греческих слов, чтоб поблагодарить его за спасение от диких ос. Он тут же перешел на английский, который оказался значительно лучше моего, хотя и с мягким арабским акцентом. Надо же мне было повстречать его там, где с тех самых давних сарацинских времен, наверное, не ступала нога человека! Он удивился ничуть не меньше, застав меня в своих владениях. Поднимался я два часа, зато вниз мы сбежали, рискуя сломать шею; за каких-нибудь полчаса, которых оказалось достаточно для знакомства. В отличие от моего праздного любопытства интерес Наджи к Палеохоре был практическим — на предмет реставрации старинных церквей и фресок, но увидев, в каком плачевном они состоянии, он передумал. Я тоже изменил свои планы. Вместо того чтобы, переночевав на Острове, двинуться дальше, застрял на девять дней, а потом еще трижды встречался с Наджи: один раз в Нью-Йорке, другой — в Стамбуле, а в промежутке, три месяца назад, — опять на его Острове. Как легко сосчитает читатель, нынешняя наша тбилисская встреча была пятой. Лучшего собеседника не встречал и уже не встречу, а потому жалею, что Наджи — всего лишь побочный герой моего романа, но кто знает, может, я его еще вытащу за уши на страницы следующего, если решу продолжить это занятие, благо свободного времени у меня теперь невпроворот.

Уже на третий день моего пребывания в гостях я поделился своей детской страстью с этим единственным на Острове не греком. Его этническую принадлежность выясняю до сих пор, но очевидно, что авантюристом, игроком и космополитом такого высокого класса может быть только еврей, несмотря на то что родился в Багдаде, торгует турецким оружием, контролирует среднеазиатский график дурь-нар-коты, притворяется лютеранином, штаб-квартира у него в восточной части объединенного Берлина, а обитает в основном в Греции, где ему принадлежат несколько дворцов на материке и два острова. (Рядом с нашим, в пяти милях на юг, еще один — крошечный и необитаемый, фактически выпирающая из моря скала, но Наджи ухитрился установить на ней передаточную радиомачту и два мощных радара, которые сдает напрокат НАТО.) Греческие власти однажды его задерживали — не за наркотики, а по подозрению, что он скупает острова в Эгейском море, чтоб передать их Турции, но под давлением международных еврейских организаций спустя несколько дней — выпустили. На таком космополитическом уровне деятельности национальная привязка становится анахронизмом — в зависимости от обстоятельств Наджи был тем, кем ему было выгодно в данный момент. Будучи по натуре Протеем, вряд ли он сам помнил — если знал — о своем происхождении. В наших разговорах он упомянул Иосифа Флавия, который был фанатичным иудеем до того, как, сдавшись Риму, стал гражданином мира. Политическим идеалом Наджи были Римская и Оттоманская империи, с их веротерпимостью и суперэтносом. Его смущало, что греческие руины разбросаны по разным странам — в Италии, в Турции, в самой Греции. Коллекционирование художественных объектов было скорее его хобби, чем бизнесом.