Похищение Ануки - [5]

Она показывала, но тут начинался фокус: делая тот самый довольный вид, Анука всем существом чувствовала, что на самом деле испытывает то счастье, какого никогда и нигде, при более медленном движении, она не знала в жизни.

Неожиданно, ни с того, ни с сего дедушка замахал руками и стал делать знаки, чтобы Анука слезла вместе с детьми, которых катали только два круга. Она еще не начала скользить задом по скамейке, двигаясь к сходням, и дедушка, жестикулируя, опять принялся звать ее вернуться. Когда она подбежала к ограде, за которой толпились родители, то услышала вопрос:

- Анука, а где наш саквояж? - Серьезность, с которой дедушка, отягощенный за свою долгую жизнь опытом, какого у нее нет и крупицы, стоит вдруг теперь над ней, второстепенной и неразумной, и ждет ответа, эта дедушкина зависимость дала ей почувствовать, как она, в тишине ожидания, в один миг поднимается из своего умаленного значения и становится на одну доску с прошедшим огни и воды дедушкой, лицо которого, с бледным даже на фоне снега лбом и щеками, выдающимся орлиным розовым носом и небольшими, совершенно мужскими жидко?голубыми глазами, наклонилось над ней таким образом, что она воочию видит, как дедушкина суть проступила сквозь слои, дедушка высунулся из самого себя и смотрит на нее, как на соломинку, и уже не ждет, что она скажет, а выпивает ответ с ее лица.

- Не знаю, - ответила она.

- Тогда надо скорей на угол к телефону.

Они побежали. Анука что только всегда и делала, так это бегала, но за руку с дедушкой она бежала впервые, и ей было так интересно и остро, что она ощущала:

грудью не воздух, а наконец?то жизнь она рассекает, попадая в ее захват. Они прибежали к стоявшей на холмике будке. Саквояжик исчез. Сугроб был примят, на тумбе лежала новая снеговая булка, которую Анука недавно смахнула варежкой.

Бабушка поинтересовалась, как приключилась такая незадача, и Анука все рассказала.

- Это ты Ларской звонил, я чувствую... - пропела бабушка.

- Да что ты, Вера, - возразил дедушка, - что ты!

Бабушка еще что?то добавила, дедушка повысил голос. Но бабушка, всегда во всем дедушке покорствуя, в любых случаях жизни его слушаясь и на него полагаясь, на сей раз возымела силу каким?то образом дедушку превосходить и даже чувствовала себя в своем праве. Как у бабушки появилось это непонятное и таинственное, откуда ни возьмись возникшее право, Анука не понимала.

5

.

В первый класс Ануку отдали скоропалительно, с бухты?барахты, шести лет. Она была такая одна. Ее вырвали из самого сердца осени, уже из октября, когда она сидела посреди студеной дачной террасы и вырезала ледяными ножницами профиль синицы.

Октябрь был велик. Он превосходил все размеры, какие знала Анука. Уменьшив в охвате, он неизвестно каким образом увеличил сад - теперь его стало труднее перебежать, преодолевая плотный и жгучий воздух, в котором пахло заиндевелой травой, яблоками на ветвях и каким?то чистым, колоссальным крахом, про который говорят: "ничего?ничего"; он расширил и без того громадный их дом, который и раньше нельзя было оглядеть, промчаться по нему одним духом; октябрь же разделил его, и тем увеличил, на нетопленную и теплую половины, и еще на мно? гие более или менее холодные отсеки. Вера Эдуардовна, Ануки?на бабушка, раз в два дня надолго садилась у печки и топила, то отворяя, то затворяя заслонку, выгребая золу. Анука занималась тем, что перебегала из жары в холод:

наглядевшись в огненную топку, она открывала дверь на террасу и, переступив через границу хриплого разбухшего порога, попадала в ледяную страну. Встав на крыльце, она чувствовала, что это стало теперь возможным: не вдохнуть, а проглотить воздух, как живую и мертвую воду, необъятный (оттого что одновременно и дальний), то есть весь?весь, какого она и видеть до конца не может, и вот этот подступивший вплотную, настолько, что она стоит в нем - осенний, изменившийся сад, даже не сад, а смысл сада; воздух, который своим ароматом заставлял ее чувствовать наоборот: он пах так печально, что она дрожала, так ей хотелось жить!

Она сбегала с крылечка и, распахнув руки, мчалась к яблоням. Их было много, но она облюбовала две невысокие шафрановки, что росли в саду парой. Она не хотела уже больше яблок (сквозь изморозь все равно красных, продолговатых и ледяных), но все?таки срывала и ела без счета, чтобы только слышать их хруст.

В ту минуту, когда Ануку окликнули в другую жизнь, она на террасе держала в руке картинку и уже почти отделила от белого поля тоненький, похожий на соринку, синичий клюв.

- Пойдешь в школу? - спросила, просунув голову в при? открытую стеклянную дверь, приехавшая из Москвы мама.

- Да! - готовая к отзыву на любую перемену, вскинулась Анука.

- Она пойдет! - обернувшись в комнаты, проговорила мама.

- Нуконька, только форму купим на днях, пока будешь в синем платье. А фартук я ночью сошью, фартук будет.

Мало того, что платье было синим, его еще когда?то и вышили по опушке белой строчкой, в виде ромашек. Зинаида Михайловна собралась было пороть, но за поздним вечером расхотела.

Утром Ануку ввели в класс. Сонм детей в коричневых и серых школьных формах сидел за партами, и на минуту Анука очутилась вдвоем с учительницей у доски.