Погружение - [46]
Не вымолвить ни слова. Лишь беспомощно качаю головой. Тело не просто свинцовое – меня будто обложили тяжеленными мешками. У меня нет абсолютно никаких сил. Затхлое помещение больничной палаты. Почему здесь так грязно? Я не заслужил такого обращения.
И почему, почему они так странно на меня смотрят?
Идет второй день. Я по-прежнему не могу разговаривать, а если и пытаюсь, выходит нелепо и бессвязно. Руки дергаются, не желают меня слушаться. Кое-как, жестами объясняю врачу – пожилому мужчине лет шестидесяти, – что мне нужно зеркало. Он обещает раздобыть.
Его нет уже три часа. А мне так не терпится понять, что же я такое.
Я не трогаю свое лицо, но такое чувство, что к нему прижаты ладони и тянут вниз, вниз, вниз. Это не так, вот они, мои ладони: пудовыми гирями лежат на одеяле, и выше, чем на пару сантиметров мне их не поднять.
И, конечно, боль. Мне больно. Мне очень-очень больно.
Я прошу медсестру меня спасти. Она все понимает. Я откуда-то знаю, что она – сочувствующая. Она сидит рядом со мной почти весь день. Рассказывает что-то из своей жизни, а я даже кивнуть по-нормальному не могу, не то чтобы поддержать беседу.
Вот она берет мою ладонь и принимается ее медленно, заботливо поглаживать.
– Тише, тише, dear. Everything is going to be alright.
Я верю, что все и правда будет в порядке. Она уходит и обещает вернуться ближе к часу ночи, когда все будут спать. Хорошо еще, что мне повезло и помимо меня в палате никого нет. Или все-таки кто-то еще есть?
Вдруг вспоминаю, как мысленно издевался над какой-то пожилой дамой, увиденной случайно на улице много лет назад: у нее были сильно опущены уголки рта, она выглядела заунывно несчастной. А теперь невероятно несчастен я сам.
Медсестра возвращается ближе к ночи. Приносит жестяную кружку, полную почти до краев. Немного стушевавшись и посматривая в сторону прикрытой двери (видимо, на случай, если кто-то будет идти), она протягивает мне стакан и говорит «Пейте! Пейте быстрее!».
Глупая, как же я выпью, если едва пальцем могу пошевелить. Однако же я приподнимаю правую ладонь. Она видит мою немощность и медленно, чтобы не разлить, подносит стакан к моему рту. От жидкости плохо пахнет, и я морщусь, недовольно кряхчу, ворочу лицо. Но она крепко хватает меня за подбородок, приоткрывает мой рот и без лишних усилий вливает пойло мне в горло.
Не в силах сопротивляться, я проглатываю горькую смесь.
Закрываю глаза. Мрак.
В эти секунды я пытаюсь бороться, но мое сознание успело срастись с чьим-то еще: я более не понимаю, где заканчиваюсь я, а где начинается тот, другой. Мой единственный шанс на спасение – повести себя правильно. Очнуться, причем очнуться мне нужно не в палате, – в реальности, в которой я и говорить-то толком не могу, – а в моем родном российском городке.
Но самое главное, я понимаю: мне есть, ради чего жить. И я знаю, что смогу справиться с трудностями – и все благодаря друзьям.
В сознании всплывает картина, как мы общаемся. И там же – нет, мне по началу не хочется, чтобы она там была, но я все-таки вижу – Катя. Она вроде бы и далеко, и я понимаю, что мы больше не вместе, но… признаю это. Понимаю. И, кажется, даже прощаю.
Прощаю родителей, на которых подсознательно злился эти последние дни за то, что они не взяли меня с собой в путешествие. Пускай. Хорошо, что поехали. Они сами отдохнули, это главное.
Я вообще слишком много злился, много на кого беспричинно злился. Я излишне критиковал себя и других. И как же много я ленился, как мало совершал.
И снова я вижу в своем затуманенном, больном сознании посиделки с друзьями. Но, кажется, сейчас меня опять утянет в чужой мир, и я опять окажусь в обшарпанной больнице… Но нет. Я не хочу. Дайте мне побыть с друзьями.
Я вижу, как мы все вместе сидели в каком-то баре и душевно общались. Те славные времена, когда я еще не грубил почем зря своим товарищам и не выклянчивал у них деньги. Кажется, мы спорили о кино.
– Да нет же, именно Рейнольдс и будет там сниматься.
– А я тебе говорю, нет! Он так плох был в предыдущих фильмах – ты вспомни, каким говном получился «Зеленый Фонарь». Рейнольдс просто не может быть!
– Ну конечно он, Рейнольдс! Он же как раз и в «Росомахе» появлялся… Кажись!
– Нет! Не Рейнольдс!
– Рейнольдс!
– НЕТ, НЕ РЕЙНОЛЬДС!
Я слушаю спор друзей, которые куда больше моего увлекаются кино, и, вспомнив имя актера, в попытке их передразнить начинаю сам громко вещать:
– РЕЙНОЛЬДС, РЕЙНОЛЬДС! РЕЙНОЛЬДС!
Я кричу, все кричу, и вот я вроде уже пробудился, но имя по-прежнему звенит у меня в ушах. Странно. Доктор снова подошел, как будто он меня слышит.
Но я больше не могу ничего сказать. Доктор стоит, почти не двигаясь. И, как в замедленной съемке, уголки рта, что только-только расплылись в улыбке облегчения, опускаются.
За тем, как врач медленно разворачивается, я наблюдаю сквозь смыкающиеся веки. В страну беспамятства я отправляюсь в последний раз.
И вот я открываю глаза, а рядом – женщина. Кажется, я вовремя пробудился: она как раз присела, чтобы…
– Ой, а кто это у нас проснулся? Радость-то какая. Ничего, дорогой, лежи, не вставай. Я тебе почитаю.
