Погружение - [23]

– I’m a mother lover, you’re a mother lover, we should f**k each other’s mothers.

А дальше пошел шквал шуточек про маму Стифлера, плюс Катя уточнила, не была ли эта тетка училкой – как раз в то время прокатилась волна историй о том, как американские училки совращали учеников.

Но я-то знал, что, когда закончу, Кате резко станет несмешно. И я продолжил. Вспомнил, какие шутки ходили в классе; как сам тот парень, Боря (имя-то какое!), чувак до жути флегматичный, и тот подняпрягся, надувая свои пухлые губы: он не был особо полным, но губы – что у негра. Он меня как-то раз отозвал в сторону и начал расспрашивать, что у нас с его мамой.

А мы с той дамой… Нет, не было ни близости, ничего.

Я так понимаю, у нее могли быть какие-то поползновения, но у меня – исключительно возвышенные чувства. Мы много общались, например, на тему английского – она как раз его неплохо знала. Да, она была приятной внешности, но я это тогда, как ни странно, воспринимал исключительно как некую ауру, особое обаяние, не более. Никакой пошлятины. И встречались мы не так часто, раз-два в месяц. В кафе, бывало.

Слушая, Катя шутила, прикалывалась и никак не могла остановиться.

Как вдруг – перестала, поняв, насколько тускл и печален мой тон. Видимо, что-то в голосе самом надломилось. Она подошла и обняла меня.

Я продолжил. Продолжил про нее… Рассказал, как проявились первые признаки болезни: когда мы сидели в кафе, у нее вдруг кашель начался, сильный, сильный кашель. Парой дней позже она сходила провериться в частную клинику. Результат был неутешительный – туберкулез.

Дальше – лечение. Лучшие врачи, каких только можно было сыскать в нашем городе. Самые эффективные лекарства. Все без толку.

Несколько месяцев – и ее не стало.

Я, как последний дурак, отдалился от нее в те последние месяцы. Я пришел лишь однажды, мы чуть-чуть поговорили, и она сама, сама сказала мне: «Не надо. Не приходи…». Черт, ну почему я был таким дебилом – и послушал ее. Для меня это урок на всю жизнь. Не надо прислушиваться, что говорит тебе разум при общении с девушкой. Слушай сердце, лишь оно одно скажет правду.

На словах, что я даже на похороны не решился прийти, Катя обняла меня крепче и вытерла мои слезы. Та женщина… она действительно оставила на мне отпечаток.

* * *

Кажется, я поймал сумерки.

Я хочу сохранить в своем разуме ту секунду – и кусочек неба, видимый из моего окна, если сидеть за компьютером и смотреть в сторону кухни. Этот кусочек неба такой… темно-серый, а местами синий. Между ним и мной – ветви деревьев, но недостаточно густые, чтобы помешать смотреть.

К этому моменту я уже вернулся в пустую квартиру и, выпивая одну бутылку за другой, залипал в соцсетях на гравюры Доре. И вот сейчас – пойманные сумерки. Я выключаю компьютер, чтобы мне был лучше виден этот вечер. Все это – лишь игра света с нашей планетой. Лучи солнца доходят до атмосферы, пронизывают ее, и в течение дня мы видим небо в разных цветах.

Чуть правее – дом. Он темно-серый, уже почти черный. В сравнении с ним кусочек неба кажется нежно-голубым. В доме горят несколько окон. Одно вижу точно. В ярко-желтом, даже скорее оранжевом прямоугольнике – расплывчатая фигура. Интересно, этот человек следит за мной, когда я днем вдруг забываю задернуть шторы? Или когда нарочно их не задвигаю, чтобы было больше света в комнате… Я не знаю. Но это ощущение – уникальное. Пойманные сумерки.

Но вот проходит несколько минут. Я уже успел отвлечься на сиюминутные глупости. И в мозг въедается: «Проверь! Проверь еще раз!» Я бросаю взгляд на окно – и там уже ничего не вид… нет, погодите-ка. Что-то есть. Выключаю монитор и по-прежнему вижу тот кусочек неба. Он там. Чуть менее яркий, чуть меньше нежного в нем и чуть больше серого. Однако я все равно могу в нем что-то разглядеть. Возможно, прямо здесь и умрет проникновенная метафора, какая-то хорошая метафора.

Чтобы в бездне отвратительного обнаружить то, что там сокрыто ценного, светлого… в бездну надо взглянуть.

Невозможно отыскать в бездне свет, не заглянув в нее.

Вот так я заметил сумерки. Я поймал их. Я спас в своем разуме тот крохотный кусочек, сохранил его навечно для самого себя. Обняв его в своем сознании, как укутанного в пеленки первенца, я забираюсь в кровать и медленно засыпаю.

Глава 8 Четверг, ночь

Вспышка! Кажется, я только-только сомкнул глаза, а уже после яркого блика начинается мой ночной киносеанс.

Вижу очаровательную девушку, играющую на фортепиано. Вдруг ее плечи болезненно содрогаются – ладони задевают клавиши, и вместо мелодии звучит резкий минорный пассаж. Плечи девушки содрогаются второй, третий раз. Я поднимаюсь со стула и бегу к ней, от умиротворения, навеянного игрой, не осталось и следа. Девушка держит платок в руке. На белоснежной ткани видны ярко-алые капли.

Вспышка! Комната с очень простым убранством. На сельскую дорогу выходят два окна, между ними – стол, за которым сидит мужчина и что-то пишет. Делаю несколько шагов к нему и обхожу с правой стороны. На плече сидит кошка. Catterina, полагаю я. Рядом видны титульный лист труда и чашка кофе.

Вспышка! Январь 1847 —откуда-то я знаю точно. Вирджиния, возлюбленная По, умирает. По одной из зарисовок я помню девушку, которую никак не могли согреть… Вирджиния, бедная Вирджиния. Он держит ее за руку, всматривается ей в глаза. На ней – не одеяло, а старая шинель По, еще с военных времен. И сверху спит кошка.