Пограничные характеры - [67]

— Это первый на вашем счету? Не испугались?

— Да нет. Не успел даже растеряться. Младший мой стал подниматься, но я его легонько хлопнул по плечу: мол, лежи. Видишь, ползет! Салтыков притаился. Автоматы по-быстрому из-за спины сняли и залегли. А тот лезет, ничего не слышит; подъем крутой, лыжи скрипят. Подпустили поближе. Кричу: «Стой, руки вверх!» Он остановился, посмотрел на нас снизу и поднял руки вместе с лыжными палками. Что-то бормотал, вроде «Работы ищу». Я младшему приказал немного отодвинуться и в случае чего стрелять. Он отполз и занял место в кустах. А я стал спускаться к нарушителю. Гора хоть и небольшая, а крутая. Месяц немного светил. Вдруг слышу за спиной свист лыж, сучки трещат. Еще кто-то идет. А кто? Ну, изловчился, оглянулся, смотрю: свой, сержант. Сразу отлегло. Тут мы подошли уже с двух сторон. Обыскали нарушителя, оружия с ним не было, только нож в сумке; наверное, хлеб резал. Тут и еще с собакой подмога подоспела. Стали осматривать местность. Видим: лыжня у кустов. Может, еще кто хоронится? Оказалось — его же собственная; хотел, видно, назад за кордон уйти. Поставили его снова на лыжи, и те, что пришли попозже, повели. Ну а мы с Салтыковым продолжали нести службу, как первоначально было приказано. Вернулись только в шесть утра, а его уже не было — увезли.

Толя Осокин, герой этих дней, волжанин, — на редкость привлекательный парень! Он по-юношески тонок станом и свеж лицом. Волосы у него темные, черты правильные; во всем облике преобладает выражение собранности. Вместе с тем темно-карие мальчишеские глаза блестят и лучатся; улыбается открыто. Ему все интересно. Но он не назойлив. В этом крестьянском парне нет ни тени простоватости или робости. Он серьезен, скромен и внимателен.

Вообще я видела на заставах многих двадцатилетних юношей, с которыми хотелось говорить о самых сложных вещах; видимо, к этому поколению по наследству перешла советская интеллигентность и советское же чувство собственного достоинства. Мы сами не всегда замечаем, что они уже появились и теперь всасываются детьми с молоком матери, как свойство народа.

У пограничных ребят взгляд прямой, иногда умно иронический, они тонко подмечают смешные стороны в человеке: неумелость, напыщенность. Но вместе с тем охотно и дружелюбно отзываются на всякое открытое слово. Я испытывала к ним чувство уважения с примесью некоторой грусти: ведь это подросла уже наша собственная смена! Смена тех мальчишек, с которыми я сидела двадцать лет назад за партой и которые сложили свои вихрастые головы и под Сталинградом и на Курской дуге. А мы сами были сменой пограничникам сорок первого года, насмерть стоявшим у застав…

Хочется пожелать добра Анатолию Осокину. И нет зависти к его молодости. Только желание, чтоб он и его товарищи пошли дальше и сделали больше, чем успели мы в их годы.

ОБРАТНАЯ ДОРОГА

По обе стороны полотна за окнами вагона шли словно заброшенные сады: крючковатые яблоньки, развесистые старые груши. Стоял туман, и ветви обросли инеем. Это и было классическое мурманское криволесье: полярная береза, потерявшая свою среднерусскую стать и даже белокожесть, некоторые стволы имели сероватый или красный оттенок. Пожалуй, непривычно для глаза, странно, но по-своему тоже красиво.

Взошло желтое морозное солнце, и криволесье обернулось волшебным садом: в каждый сучок были продеты алмазные сережки.

А вдоль полотна — вот уже сколько километров! — шел, не отставая, лисий след.

— Ходила кума на промысел, — сказал попутчик.

Со мной ехал старший сержант, как все пограничники, подтянутый и готовый в любой мелочи прийти на подмогу. Сознаюсь: я отдаю предпочтение этому роду войск перед всеми другими! Может быть, потому, что сама росла на заставе, и зеленая фуражка одним своим видом уже будит смутные воспоминания детских лет. Я привыкла относиться к ней с уважением и доверием, будто это был тайный знак большой родни.

— Что везете из Заполярья? — полюбопытствовал сержант.

— Кроме записных книжек и воспоминаний, коллекцию минералов, которую мне подарили горняки Никеля. У меня дома есть мальчишечка дошкольного возраста, который подбирает всякие камни, а теперь мы с ним займемся по-настоящему.

— Вырастет, геологом будет?

— Кто же их знает, кем они будут! Раньше мальчишки все хотели идти в летчики. Теперь — в ракетчики и космонавты. Лет через пятнадцать появятся новые заманчивые профессии. У меня вот брат кончил мореходное училище, техник-судостроитель, неплохо работает, а недавно признался: «Если бы начинать все сначала, хотел бы я стать учителем географии».

— А я своей специальностью доволен, — сказал пограничник, — я инструктор службы собак.

И снова как бы открылась особая страница пограничной книги.

ПРОЩАНИЕ

Вот когда я насмотрелась на солнечную тундру! На цепи ее снежных гор, мягко отороченных небом. На великолепную ровность озер, спящих под белыми простынями. На горностаевые ложбины с черной выпушкой редколесья. На морозные радуги. Наконец, на приземистые сосны с дремучими седыми головами. Каждая из них так и просилась на картину «На севере диком стоит одиноко…»

Север был дик. Невозмутимые снега, блистающие парадными одеждами, чаще бороздились пока что цепочкой звериных следов, чем лыжней. Все, что делали здесь люди, было только началом. Станции, поселки, заводы, города, сама дорога, по которой мы ехали и которая петляла почище, чем в Крыму, — так, что, глядя из окна среднего вагона, мы видели одновременно и хвост, и голову своего поезда, — все было новеньким, с иголочки! А еще вернее: недостроенным, только что задуманным, проведенным как бы пунктиром.