Поговорим о демографии - [50]

Правда, уже в наши дни умеют возвращать к жизни организмы, расставшиеся с нею, казалось бы, окончательно и бесповоротно. Ибо медленное, но верное разрушение тканей не сразу приводит к непоправимым изменениям — не с того самого момента, когда зарегистрирована клиническая смерть, а лишь минуты спустя. Отсрочка невелика, но достаточна для успешной реанимации.

А нельзя ли увеличить этот запас времени? Можно. Если тотчас прибегнуть к охлаждению, которое замедляет биохимические процессы. И чем оно глубже, тем лучше их приостанавливает. Но чем сильнее замораживание, тем реальнее другая опасность: а вдруг внутриклеточная влага, способная не затвердевать даже при минусовых температурах, начнет кристаллизоваться? Образовавшиеся льдинки могут повредить нежнейшие органические структуры.

Короче говоря, бойкая торговля «шансами на загробную жизнь» еще не означает, что завтрашний научно-технический прогресс непремено оплатит эти сегодняшние векселя. Даже если оправдается прогноз английского биолога и писателя А. Кларка, по которому мечты о бессмертии вполне осуществимы в недалеком сравнительно будущем — к концу XXI века.

Как бы там ни было, перспектива бессмертия остается покамест весьма и весьма проблематичной. Во всяком случае, массового, каковое прежде всего и должно интересовать демографию. Но допустим, что и оно стало вдруг реальностью. Что тогда?

«Как-то я присутствовал на обеде в кругу врачей, — рассказывал Н. Винер в книге „Творец и робот“. — Непринужденно беседуя и не боясь высказывать вещи необычные, собеседники стремились заглянуть вперед, в тот, быть может, не такой уж далекий завтрашний день, когда момент неизбежной смерти можно будет отдалять, вероятно, в необозримое будущее, а сама смерть станет столь же случайной, как это бывает у гигантских секвой…

И хотя гипотеза будущего сверхдолголетия человека могла на первый взгляд показаться чрезвычайно утешительной, ее осуществление было бы страшным несчастьем, и прежде всего для врачей…

Я допускаю, что даже в наше время встречаются случаи, когда врачи считают своим долгом не принимать меры для продления жизни бесполезной, невыносимо мучительной… Но что будет, если подобные решения станут нередким и непредвидимым исключением, а должны будут приниматься почти в каждом случае, связанном со смертельным исходом? Сможет ли врач нести бремя доверенных ему сил добра и зла?»

Винер подводит читателя к мысли: будущее оставляет мало надежд для «машинопоклонников», которые ожидают, будто компьютеры, новые «рабы», создадут для нас мир, где мы будем освобождены от необходимости мыслить.

Ученый подчеркивает: дело не только в том, что часть населения, не способная обеспечивать себя благами, намного превзойдет ту часть, от которой зависит ее существование. «Пребывая в вечном неоплатном долгу перед пришельцами из прошлого, — продолжает он, — мы окажемся совершенно не подготовленными к решению проблем, которые поставит перед нами будущее».

Да, медико-биологические проблемы, которые еще только предстоит решить на пути к неограниченному сверхдолголетию, усугубляются и моральными, и социальными, и многими другими. Правда, человечество будущего, напротив, окажется гораздо лучше подготовленным к их решению, ибо достигнет новых высот не только в социально-экономическом развитии, но также в своем нравственном и интеллектуальном совершенствовании.

Сейчас же здесь больше вопросов, чем ответов. Для любых специалистов, не исключая и демографов.

Что касается демографов, то здесь они тоже могут наметить скорее сами проблемы, чем решения. И тут мы снова возвращаемся «на круги своя». «Если демографические явления оказывают определяющее влияние на судьбы народов, то особого внимания заслуживает среди них одно — в силу глубокого отзвука, который оно имеет, — писал французский демограф Ж. Дарик. — Речь идет о старении населения».

Сколь бы заметно ни омолаживала общество самая высокая рождаемость, ее рано или поздно пересилило бы бесконечное продление жизней. Будет стариться и все население, и его трудоспособная часть, от которой в наибольшей степени зависит социально-экономический и научно-технический прогресс.

Между тем даже в сегодняшних своих масштабах эта тенденция настораживает специалистов. Американский демограф У. Томпсон задается вопросом: не связан ли консерватизм французов с тем, что среди них издавна высок процент пожилых? И не «молодостью» ли народов США обусловлена их хозяйственная инициатива, предприимчивость, страсть к новациям и не такая уж горячая любовь к традициям?

Вот структура французского населения в возрасте от 20 до 60 лет в начале и во второй половине XX века:

На рубеже XIX и XX веков французский «коэффициент старости» был одним из самых высоких, если не самым высоким, на Западе. В нынешнем своем значении он вполне зауряден — таковы демографические сдвиги в Европе. В СССР они, правда, менее значительны:

Изменения такого рода заметны и в Новом Свете, прежде всего в США. Население там уже не столь молодо, как прежде, и продолжает стариться. «Не станем ли мы более консервативными в делах, в управлении, в личных привычках и т. д.?» — вопрошает Томпсон, констатируя растущее политическое влияние своих пожилых соотечественников. Публику пугают «геронтократией» — «властью старцев», якобы не способных понимать и принимать новое, прогрессивное. Зато восхваляется «бунтарский дух» юности, даже если он находит выражение в экстравагантности неопрятных хиппи, «детской болезни левизны» у политиканов-молокососов или «авангардизме» незрелых революционеров от искусства.