Погибшая страна - [56]

Ибрагимов прислушивался к ее дыханию. Ни горячего выдоха, ни медленного колебания грудной клетки. Ничто не показывало жизни.

«Может быть, летаргия?»

Он метался по заповеднику, стараясь рассеять свои сомнения.

«Неужели победа над смертью не удастся?»

Ибрагимов применял все известные ему средства, пытаясь привести Гонду в сознание. И когда удавалось ему оживить ее, он вновь вдохновлялся, вновь убеждался в глубокой, неодолимой силе знания…

А в заповеднике расцветала жизнь.

С каждой неделей бодрее становились акклиматизированные животные. Буйнее раскидывали свои ветви растения. Махрово-красочными соцветиями покрывались деревья. Стоило на безоблачном небосклоне появиться дождевым тучам, как жаждущие влаги, укрывающиеся от зноя мексиканские аквилегии развертывали свои нежные пасти, страстным желанием трепетали болотистые лотосы.

Иногда Ибрагимов пускался в обход заповедника.

Глубокие пропасти, отрезавшие уголок Гондваны от внешнего мира, являлись надежным препятствием: не будучи в силах перебраться через ущелия, животные мирно паслись на лужайках, обзавелись свойственными каждому из них убежищами.

Лишь изредка отмечал ученый отдельные экземпляры не прижившихся представителей и тотчас же выселял их из пределов заповедного уголка.

Шли дни, наполненные тревогами, чередуясь с долгими беспокойными ночами.

Заботы Ибрагимова не пропадали даром. Постепенно, с крайней медленностью укреплялось здоровье Гонды. Крепла уверенность в торжестве науки.

Испытания все же далеко не миновали.

Однажды Ибрагимов почувствовал неприятную слабость. Не придавая тому значения, он продолжал обычный свой образ жизни. Лишь тогда, когда силы его настолько иссякли, что он стал с трудом передвигаться, он обратил внимание на свое недомогание.

Изнуренный треволнениями организм сдал. Ломота в конечностях и пояснице усилилась, свалив его вскоре в постель.

Ученый чувствовал, как быстрыми скачками поднимается его температура. Начинался озноб, ослабляющая испарина покрывала все его тело. Мутнело сознание.

«Что со мной? Я брежу?! Этого не должно быть! — старался он преодолеть заболевание. — В бреду может раскрыться для Гонды многое…»

Болезнь брала свое.

Ибрагимов не помнил, как прошла первая ночь. Ранним утром пришел он в себя. Оглянувшись на ложе Гонды, он увидел, что она обернулась к нему лицом. Ее глаза были широко открыты. В них светились тревога, смятение.

«Может быть, он в забытьи говорил на своем языке?»

То, что так тщательно скрывал он от женщины, теперь могло вопреки его воле вскрыться. Чуждое ей наречие могло не только привести Гонду в недоумение, но и заронить недоверие.

Ученый попытался встать на ноги. Он чувствовал себя так, будто кто-то его оглушил сильным ударом. В глазах потемнело, он потерял сознание. Сколько времени длилось обморочное состояние, трудно было определить.

Звездное небо смотрелось в пещеру. Кругом разливалась тьма, светильник погас. Стояла глубокая ночь. Тишину нарушали лишь редкие вскрики ночных птиц да едва доносящиеся всплески моря.

«Что со мною? Симптомы… Чего?..»

Лихорадочное состояние продолжалось, вероятно, несколько суток, так как в памяти сохранилась туманная четверть луны, теперь исчезнувшей с горизонта. В последний его бодрый вечер она открывала четвертую фазу.

«Следовательно, я был болен минимум пять — шесть дней», — подсчитал он в уме.

Ибрагимов невольно задумался над ожидавшей обоих участью. Его затрепала тропическая лихорадка. Возбудители малярии одолели его истощенный организм. Не выработавшая противоядия кровь нуждалась в таких веществах, химический состав которых способствовал бы выделению противодействующих телец.

На другой день Ибрагимов решил спуститься в долину, где можно было рассчитывать на необходимую помощь.

То, что он увидел, когда вернулся, привело его в ужас.

Гонда лежала как мертвая…

Приоткрытые затуманившиеся глаза ее застыли, устремленные в одну точку. Руки безжизненно разметались вдоль тела, правая кисть повисла над краем постели. Посиневшее лицо исказилось в беспомощной улыбке.

— Гонда! — вскричал Ибрагимов. — Гонда!

Ответа не было. Ни одного, хотя бы самого легкого движения бровью. В строгой неподвижности замерло изваяние.

Забыв о собственной болезни, ученый бросился к женщине. Холодная кисть руки стукнулась с силой о камень.

«Что делать?»

Ибрагимов в волнении оглянулся по сторонам.

Солнечный луч пробивался неровным квадратом, скользя по известковым плитам пола, зайчиками от колышущейся в сосуде воды играл на сталактитах.

Дикое урчание огласило внезапно пещеру.

Молодой акклиматизированный шимпанзе, притаившись в углу, злобно ощерил зубы. Словно не желая выпускать Ибрагимова из его обиталища, человекообразная обезьяна раскинула руки, упираясь в массивы узкого выхода. Шимпанзе алчно рассматривал людей, не выражая ни малейшего смирения перед мыслящим родичем.

Ученый шагнул навстречу.

На полулысом затылке шимпанзе поднялись дыбом волосы. Готовое к нападению животное присело на четвереньки. Ибрагимова неприятно поразило какое-то скрытое, отдаленное сходство этого зверя с гондванкой. Но он поспешил отбросить эту мысль.

Ученый поднял с земли остроконечную палку. Кал только она очутилась в его руках, Ибрагимов стремительно прыгнул в сторону обнаглевшего животного. Струсивший шимпанзе опрометью бросился за ограду. Он улепетывал в чащу.