Поэзия Я. П. Полонского - [7]

Как итог всего пережитого им на Кавказе, поэт вынес бодрое и ясное чувство духовной свободы.

Душу к битвам житейским готовую

Я за снежный несу перевал...

Я Казбек миновал, я Крестовую

Миновал, недалеко Дарьял.

Слышу, Терека волны тревожные

172

В мутной пене по камням шумят;

Колокольчик звенит и надежные

Кони юношу к северу мчат.

Выси гор, в облака погруженные,

Расступитесь! Приволье станиц...

Расстилаются степи зеленые...

Я простору не вижу границ.

И душа на простор вырывается

Из-под власти кавказских громад...

Колокольчик звенит - заливается,

Кони юношу к северу мчат.

..........................................

Все, что было обманом, изменою,

Что лежало на мне словно цепь,

Все исчезло из памяти - с пеною

Горных рек, выбегающих в степь.

Это чувство задушевного примирения, отнимающего у "житейских битв" их острый и мрачный, трагический характер, осталось у нашего поэта на всю жизнь и составляет преобладающий тон его поэзии. Очень чувствительный к отрицательной стороне жизни, к ее злобе и пустоте - он не сделался пессимистом, не впал в уныние, которое есть смертный грех не только для религии и философии, но также и для поэзии. В самые тяжелые минуты личной и общей скорби для него не закрывались "щели из мрака к свету".

Мой ум подавлен был тоской,

Мои глаза без слез горели;

Над озером сплетались ели,

Чернел камыш,- сквозили щели

Из мрака к свету над водой,

И много, много звезд мерцало;

Но в сердце мне ночная мгла

Холодной дрожью проникала,

Мне виделось так мало, мало

Лучей любви над бездной зла {25}.

Но эти лучи никогда не погасали в его душе, они отняли злобу у его сатиры и позволили ему создать его оригинальное произведение "Кузнечик-Музыкант" {26}.

Чтобы ярче представить сущность жизни, поэты иногда продолжают, так сказать, ее линии в ту или другую стороны. Так Дант вымотал человеческое зло в девяти грандиозных кругах своего ада. Полонский стянул и сжал обычное содержание человеческой жизни в тесный мирок насекомых. Данту пришлось над мрачною громадою своего ада воздвигнуть еще два огромные мира - очищающего огня и торжествующего света: Полонский мог вместить очищающий

173

и просветляющий моменты в тот же уголок поля и парка. Пустое существование, в котором все действительное мелко, а все высокое есть иллюзия существование человекообразных насекомых или насекомообразных людей,преобразуется, получает достоинство и красоту силою чистой любви и бескорыстной скорби. Этот смысл, разлитый во всей поэме, сосредоточивается в заключительной сцене - похорон, производящей до известной степени, несмотря на микроскопическую канву всего рассказа, то очищающее душу впечатление, которое Аристотель считал назначением трагедии.

Первостепенное место в русской поэтической литературе было бы обеспечено за Полонским в том случае, если бы он создал только "Кузнечика-Музыканта", подобно тому, как Грибоедов всем своим литературным значением обязан единственно своей знаменитой комедии. Но у Полонского, слава Богу, много и другого богатства, которому мы дали очень неполный инвентарь. Из более крупных жемчужин назовем еще "Кассандру".

Заметим, однако, что она не без изъяна, от которого, впрочем, ее очень легко было бы избавить,- стоит только зачеркнуть четвертую и пятую строфу, не изменяя ни буквы в предыдущем и последующем. Дело в том, что эти две строфы (от стиха "Аполлона жрец суровый" и до стиха "Шла из отчего дворца" включительно) составляют пояснительную вставку, излишнюю для понимания и решительно портящую поэтическое впечатление. Превосходный образ идущей на свидание с Аполлоном пророчицы:

Лишь Кассандра легче тени,

Не спеша будить отца,

Проскользнула на ступени

Златоверхого дворца;

..............................

Ей в лицо прохлада дышит.

Ночи темь в ее очах;

Складки длинные колышет

Удаляющийся шаг...

Глухи Гектора чертоги,

Только храмы настежь - там

Только мраморные боги

Предвкушают фимиам...

Этот прекрасный образ и прекрасные стихи вдруг прерываются объяснением закулисной тайны - как и почему жрец Аполлона подстроил это дело:

В этом видел он спасенье

Трои, замкнутой врагом,

И ей дал благословенье,

174

Сочетаться с божеством;

Скрыв свое негодованье

К назиданиям жреца,

Дочь Приама на свиданье

Шла из отчего дворца...

Это неуместное объяснение, изложенное ужасно прозаическими стихами, сильно портит поэму; а между тем ничто не мешает его выпустить и после мраморных богов, предвкушающих фимиам, прямо продолжать:

Вот уж видны ей: могила,

С новой урной саркофаг,

Даль залива, и ветрила,

И костры, и дым в горах...

Далее через несколько строф есть еще маленькая вставка, менее портящая дело, но все-таки лишняя и столь же легко устранимая, именно начало речи самой Кассандры:

Полюбила б я, быть может,

Да любви мешает стыд...

Участь родины тревожит...

Неизвестность тяготит...

Зачем это флегматическое рассуждение, мало соответствующее обстоятельствам времени, места и образа действия, когда далее следуют такие ясные и сильные стихи:

Ты стрелой сразил Ахилла,

Но Зевес, отец твой, нам

За Ахилла мстит, и сила

Напирает на Пергам.

Я устала ненавидеть,