Поэзия - [15]

И, не стесняясь нас нимало,

Визжат, плюются и жуют.

Самцы, детеныши, мамаши,

Похожесть рук, ушей, грудей,

О нет, не дружеские шаржи,

А злые шаржи на людей,

Пародии, карикатуры,

Сарказм природы, наконец!

А вот в отдельной клетке хмурый,

Огромный обезьян. Самец.

Но почему он неподвижен

И безразличен почему?

Как видно, чем-то он обижен

В своем решетчатом дому?

Ему, как видно, что-то надо?

И говорит экскурсовод:

– Погибнет. Целую декаду

Ни грамма пищи не берет.

Даем орехи и бананы,

Кокос даем и ананас,

Даем конфеты и каштаны —

Не поднимает даже глаз.

– Он, вероятно, болен или

Погода для него не та?

– Да нет. С подругой разлучили.

Для важных опытов взята.

И вот, усилья бесполезны…

О зверь, который обречен,

Твоим характером железным

Я устыжен и обличен!

Ты принимаешь вызов гордо,

Бескомпромиссен ты в борьбе,

И что такое «про» и «контра»,

Совсем неведомо тебе.

И я не вижу ни просвета,

Но кашу ем и воду пью,

Читаю по утрам газеты

И даже песенки пою.

Средь нас не выберешь из тыщи

Характер, твоему под стать:

Сидеть в углу, отвергнуть пищу

И даже глаз не поднимать.

Сказка

В храме – золоченые колонны,

Золоченая резьба сквозная.

От полу до сводов поднимались.

В золоченых ризах все иконы,

Тускло в темноте они мерцали.

Даже темнота казалась в храме

Будто бы немного золотая.

В золотистом сумраке горели

Огоньками чистого рубина

На цепочках золотых лампады.

Рано утром приходили люди,

Богомольцы шли и богомолки.

Возжигались трепетные свечи,

Разливался полусвет янтарный.

Фимиам под своды поднимался

Синими душистыми клубами.

Острый луч из верхнего окошка

Сквозь куренья дымно прорезался.

И неслось ликующее пенье

Выше голубого фимиама,

Выше золотистого тумана

И колонн резных и золоченых.

В храме том за ризою тяжелой,

За рубиновым глазком лампады

Пятый век скорбела Божья Матерь

С ликом, над Младенцем наклоненным,

С длинными тенистыми глазами,

С горестью у рта в глубокой складке.

Кто, какой мужик нижегородский,

Живописец, инок ли смиренный,

С ясно-синим взглядом голубиным,

Муж ли с ястребиными глазами,

Вызвал к жизни тихий лик прекрасный,-

Мы о том гадать теперь не будем.

Живописец был весьма талантлив.

Пятый век скорбела Божья Матерь

О распятом сыне Иисусе.

Но, возможно, оттого скорбела,

Что уж очень много слез и жалоб

Ей носили женщины-крестьянки,

Богомолки в черных полушалках

Из окрестных деревень ближайших.

Шепотом вверяли, с упованьем,

С робостью вверяли и смиреньем:

«Дескать, к Самому-то уж боимся,

Тоже нагрешили ведь немало,

Как бы не разгневался, накажет,

Да и что по пустякам тревожить?

Ну а Ты уж буде похлопочешь

Перед Сыном с нашей просьбой глупой,

С нашею нуждою недостойной.

Сердце материнское смягчится,

Там, где у судьи не дрогнет сердце.

Потому тебя и называем

Матушкой-заступницей. Помилуй!»

А потом прошла волна большая,

С легким хрустом рухнули колонны,

Цепи все по звенышку распались,

Кирпичи рассыпались на щебень,

По песчинке расточились камни,

Унесло дождями позолоту.

В школу на дрова свезли иконы.

Расплодилась жирная крапива,

Где высоко поднимались стены

Белого сверкающего храма.

Жаловаться ходят нынче люди

В областную, стало быть, газету.

Вот на председателя колхоза

Да еще на Петьку-бригадира.

Там, ужо, отыщется управа!

Раз я ехал, жажда одолела.

На краю села стоит избушка.

Постучался, встретила старушка,

Пропустила в горенку с порога.

Из ковша напился, губы вытер

И шагнул с ковшом к перегородке,

Чтоб в лоханку выплеснуть остатки

(Кухонька была за занавеской.

С чугунками, с ведрами, с горшками).

Я вошел туда и, вздрогнув, замер:

Средь кадушек, чугунков, ухватов,

Над щелястым полом, над лоханью,

Расцветая золотым и красным,

Божья Матерь на скамье ютится

В золотистых складчатых одеждах,

С ликом, над Младенцем наклоненным,

С длинными тенистыми глазами,

С горечью у рта в глубокой складке.

– Бабушка, отдай ты мне икону,

Я ее – немедленно в столицу…

Разве место ей среди кадушек,

Средь горшков и мисок закоптелых!

– А зачем тебе? Чтоб насмехаться,

Чтобы богохульничать над нею?

– Что ты, бабка, чтоб глядели люди!

Место ей не в кухне, а в музее.

В Третьяковке, в Лувре, в Эрмитаже.

– Из музею были не однажды,

Предлагали мне большие деньги.

Так просили, так ли уж просили,

Даже жалко сделалось, сердешных.

Но меня притворством не обманешь,

Я сказала: «На куски разрежьте,

Выжгите глаза железом,

Божью Матерь, Светлую Марию

Не отдам бесам на поруганье».

– Да какие бесы, что ты, бабка!

Это все – работники искусства.

Красоту ценить они умеют,

Красоту по капле собирают.

– То-то! Раскидавши ворохами,

Собирать надумали крохами.

– Да зачем тебе она? Молиться —

У тебя ведь есть еще иконы.

– Как зачем? Я утором рано встану,

Маслицем протру ее легонько,

Огонек затеплю перед ликом,

И она поговорит со мною.

Так-то ли уж ласково да складно

Говорить Заступница умеет.

– Видно, ты совсем рехнулась, бабка!

Где же видно, чтоб доска из липы,

Даже пусть и в красках золотистых,

Говорить по-нашему умела!

– Ты зачем пришел? Воды напиться?

Ну так – с Богом, дверь-то уж открыта!

Ехал я среди полей зеленых,

Ехал я средь городов бетонных,

Говорил с людьми, обедал в чайных,

Ночевал в гостиницах районных.

Постепенно стало мне казаться

Сказкой или странным сновиденьем,

Будто бы на кухне у старушки,

Где горшки, ухваты и кадушки,

На скамейке тесаной, дубовой