Поэзия рабочего удара - [32]

Правда, то и дело натянутые струны резко лопаются.

Двое писцов, сличающих расценочные таблицы, постоянно поправляют друг друга, задыхаются при чтении и куда-то гонят, гонят…

Регистраторы, занятые диаграммами, ходят от стола к столу и все ищут справок, открывают промахи.

Нумераторы стучат тяжело и резко.

Пишущие машинки – их целый оркестр – щебечут, как испуганные птицы. Волна их голосов то замирает, руки ослабляются от раздумья работающих, то загуляет жестким рокотом, в котором люди топят тревогу.

Телефонистка на станции, приютившейся в углу громадного зала, охрипла от крика: она то и дело переспрашивает, нарывается на неприятности при объяснениях, сердится… У ней показалась слеза…

На двух столах началась перебранка: старшему паспортисту показалось сегодня, что вся контора его хочет выжить…

За перегородкой, в чертежной, тоже что-то необычайное: чертежники и младшие инженеры гремят счетными машинами, включают и выключают проявительные лампочки. Там поднялась возня, кричат на мальчиков; те вырвались из дверей и понеслись галопом вниз.

Кого-то зовут, кого-то ищут…

Скорее!.. Скорее!..

Вдруг вздрагивает вся громадная контора…

Опускаются руки.

– Директорский телефон…

Девицы за ремингтонами вспыхнули… Стальной рокот оборвался. Писцы впились в бухгалтера.

Бухгалтер бледный, с трясущейся нижней губой, худой, чопорный, идет к телефону…

– Да… Здравствуйте… Виноват… Совершенно верно… Сию минуту… Восемьдесят… Да… Мужчин…

Контора замерла.

– Женщин пятьдесят… Сорок рублей… Да-да!.. Безусловно… Все на месячном… О, да!.. Сейчас… Сию секунду…

Бухгалтер поправляет смазанные волосы рукой, берет список служащих и, ни слова не говоря, быстро выходит.

– Сбавка! – пробасил паспортист.

Все вскочили, заговорили, заголосили… Телефонистка плотно закрыла дверь.

– Я так и знал…

– Недаром эту неделю они все придирались, – сказал мимоходом, но значительно старичок-регистратор.

– Это дело бухгалтера… – прозвучал голос, оставшийся неизвестным.

– Ну, чего ждать от жидов, – брякнул кладовщик.

– Позвольте, господа, я – еврей…

– Да я к слову…

Изящный регистратор подошел к девицам и галантно объяснил, что всем сбавят на двадцать процетов.

– Я только предполагаю, однако, – заключил он.

– Да это же ясно! – отвечал ему хор женских голосов.

– Как жить? Для семейных это – зарез, – говорили поодиночке пожилые дамы.

В коридоре зашумели.

Голоса…

– Это он?

Шаги…

– Да, это его, его шаги!

Военные, грузные… Шаги директора!

– Сюда!

Контора рванулась к работе. Писцы уткнулись… Зачитали опять расценочные ведомости… Машинки бешено застучали: точно сыплется на железо дождь крупной дроби.

Барышни вспыхивают и бледнеют… У них потеют руки.

Шаги у дверей…

– Нет-нет… Не сюда…

Пенсне сверкнули мелкой молнией в конторском коридорном окне.

Он не идет, он бежит… Он не смотрит, он жжет глазами… Он не курит, он ест, уничтожает сигару… Дым – это его дыхание…

Он решил!

Он злой, непреклонный…

Машинки снова сбавляют голоса, затихают.

– К-к-кажется, – заикается паспортист, – н-н-некоторых увольняют…

– Да! Это вернее!

– Конечно, конечно! Любимчики останутся…

Все галдят опять. Появилась какая-то отчаянная смелость… Некоторые прямо задерзили:

– Надо из нашей среды депутацию!

А старик шипит своим сухим бескровным шепотом:

– Иван Васильевич как будто только сегодня начал заикаться… Иван Васильевич, что с вами?

– С-с-ступайте. Оп-ппять я в-в-виноват, – испугался паспортист, думая, что его опять в чем-то подозревают.

Дверь распахнулась. Не глядя на служащих, прошел бухгалтер к своему бюро.

Все ждут, не работают…

Сзади пожилая дама шепчет:

– У него появились на щеках красные пятна.

И как будто этот же голос сам себе испуганно отвечает:

– Выступает чахотка… И ему не легко…

Бухгалтер окидывает контору взглядом из-под очков…

Контора слушает.

Тишина. Снизу несется гул завода. Он кажется теперь особенно безрадостным и зловещим.

– Господа… Изменения… Новые правила… – пробует мягче начать бухгалтер.

– Да какие же? – шепнула барышня, не сдержавшая свое нетерпение.

– Господин директор… вводит такой порядок: на работу приходить не в девять часов, а в семь часов утра.

– З-з-замечательно! – вырвалась ирония у изысканно одетого конторщика Михайлова. Серьезное настроение чуть-чуть снялось ветерком молодого смеха.

Бухгалтер поморщился, но продолжал:

– Приходить в семь часов… вместе с мастеровыми.

– Удивительно интеллигентно! – опять вставил Михайлов.

– Я вас прошу воздержаться, – не выдержал бухгалтер и скорее, чтобы не нарваться на новую выходку, продолжал – И потом… Это главное… все конторские служащие переводятся на часовую оплату.

– Черт знает! – не вытерпел Михайлов.

– Я вас пра-ашу…

– Нечего просить! Я ухожу и сам… К черту такую казарму!

Михайлов одевается и уходит.

Публика расступается.

Кто-то пускает вслед Михайлову:

– У него протекция в суде. Он поступает туда. Счастливый…

Контора, однако, заволновалась.

Все столпились около бухгалтера.

Он немного подался назад.

– Господа, не нервничайте!

– Но сколько же в час? – наступал грубый голос.

Женский плачущий голос кричит:

– Это стыд! Это срам, Иван Антоныч!

– Я ни при чем, – немного перетрусил бухгалтер.

– Сколько в час? – басил голос.