Поэзия Латинской Америки - [59]

стервятников: насмешку, а не рай!

Не благовестье, а былые свары,

не новь, а долгий обморок, не миф,

а ведьмовского шабаша кошмары

и черепа взамен заморских див.

В день ярых бурь над бездной бесноватой

ты полдень топишь в полуночной мгле,

весь свет сводя к заре подслеповатой,

весь мир сварив в клокочущем котле.

В твоих сквозных и стынущих глубинах

покой нерасторжимый отражен,

конечная ничейность дней пустынных,

слепое зарождение времен.

Погожий летний день с возней, и визгом,

и смехом детворы — простые дни

ее нехитрых игр на солнце низком

и в сказочно причудливой тени, —

как часто тащит пенный вал слепящий

туда, где смерти свет, где тишина,

где жизнь дрожит своей изнанкой спящей

в соленой пустоте глухого дна!..

Но дом наш здесь, хоть ты и смотришь зверем.

И вдаль глядим мы из-под рукава —

надеемся, шумим, упрямо верим

в росистые чудные острова!

СИНТИО ВИТИЕР [174]

«Ребенок не ласковый ирис…» Перевод М. Самаева

Ребенок не ласковый ирис,

а знамя судьбы огневое,

не тонкая хрупкая наша,

а войско, готовое к бою.

Ребенок не трепетный лепет,

а гром над дрожанием окон,

не кроткий цветок на лужайке,

а тайну несущий поток он.

Ребенок не солнечный зайчик,

а пламенный омут полудня,

не кроткой надежды лампадка,

а яростный свет правосудья.

Не наше прощенье ребенок,

вкушающий сны в колыбели, —

вся наша вина роковая

растет в его крошечном теле.

Неутолимый Перевод А. Гелескула

Выскальзывает шорох из листвы,

а тишина расплескивает ветер,

и вот листва, стихая, исчезает —

и, как король, на сцену входит сон.

И точно так же, вечно иссякая,

выскальзывает время из ладоней,

протянутых с любовью и мольбой

к полуночному рогу изобилья,

водовороту сумрака и света,

стеклянному презренью океана.

И этот вечный счет исчезновенья

на дне зрачка находит свой итог —

вновь начинать лишенное начала.

Тогда нас одиночество братает

и будит дом, выкрадывая письма.

Тогда софиты сумерек над нами

раскачивают облачное эхо.

И бесконечна смена декораций,

как путь нездешних, вечно уходящих…

Навечно уходящих…

Кто ты родом?

Кого ты вечно ищешь? Разве мало

тебе той жгучей радости, которой

и ангелам довольно? Разве мало

мгновения, чей слабый огонек

прощально золотит глазницы нищих?

Но птица памяти, как дерево росу,

свои сокровища роняет невесомо.

И говорит он: «Прочь, меня зовут,

я что-то позабыл, — и должен вспомнить,

я что-то потерял, его здесь нет,

и я уйду на голубом рассвете,

куда — и сам не знаю, только знаю,

что нет его и там — ни за углом,

ни в тополях за новым поворотом,

ни в сонме звезд, ни в нежности лампадок, —

его там нет, и не было нигде,

ни в чем… И только раз —

о, только раз! —

в глазах твоих, когда они закрылись».

Последний вечер Перевод А. Гелескула

Заря вечерняя, холодная прозрачность,

разгадка жизни и загадка смерти,

родная, словно пламя очага,

и чистая, как снег воспоминаний,

сестра моя! Не твой ли сон нездешний

светился в именах моих надежд,

в листве моих дорог? Какой росою

ты веки мне кропила? Неужели

тебе нужны, как дерево огню,

мои порывы смутные, обломки

моих крушений, образы ночные,

рожденные задумчивым рисунком

танцующего пламени? Неужто

и эти крохи выпросило время,

которое уводит горизонт

и провожает нищий на коленях?

О сердцевина неба и души,

подруга сиротливая моя,

разгадка жизни, плод ненареченный!

Холодная и вещая заря,

вечерняя заря, снежинка смерти!..

Хосе Клементе Ороско. «Рабочий класс».

Фреска из национальной подготовительной школы в Мехико.

1922–1927 гг.

РОБЕРТО ФЕРНАНДЕС РЕТАМАР [175] Перевод П. Грушко

Мужчина и женщина

— Кто 6 это мог быть?

— Мужчина и женщина.

Тирсо де Молина

Если мужчина и женщина проходят по улицам,

которые только им и видны,

по окраинным улицам,

впадающим в сумерки, в бриз, в океан тишины,

с древним или современным пейзажем,

больше похожим на музыку, чем на пейзаж,

если там, где ступают они, вырастают деревья

и глухая стена начинает сверкать, как витраж,

если лица им вслед поворачиваются,

словно завороженные звонкой трубой

или пестрым шествием фокусников,

окруженных толпой,

если при виде мужчины и женщины

кварталу горластому не до речей:

замирают качалки у дома,

и падают на мостовую связки ключей,

и одышки становятся вздохами,

то все это не оттого ль,

что любовь настолько редка, что увидеть ее —

словно почувствовать сладкую боль,

обмереть, задохнуться,

загрустить, не поверить глазам,

словно услышать наречье,

на котором когда-то разговаривал сам,

от которого

что-то такое осталось на кончике языка —

что-то на шепот похожее,

на шепоток, шорох замершего шепотка?..

Все те, кто женится в костюмах напрокат…

… они все утро были королями…

Рембо

Все те, кто женится в костюмах напрокат,

забыв при этом обо всем на свете,

обычно забывают и о том,

что через два-три дня

весь этот ворох княжеских одежд,

сопутствующих болтовне вечерней

и плачу неизбежному невесты,

необходимо возвратить

как можно меньше мятым.

(Об этом буквами аршинными вещало

предупрежденье на стене конторы.)

Зато взамен им будет что припомнить:

как ни крути — пять или шесть часов

они себя счастливыми считали,

вышагивая в первозданных платьях

и побледнев до белизны перчаток,

она —

медлительная, под надзором строгим,

а он —

донельзя радостный, хотя

так до конца и не ушили спину

и чуточку морщит плечо…

Смена

(1 января 1959 года)