Поездка в Пемполь - [9]

Однажды она принесла мне книжечку Гастона Леру в мягкой обложке — название я позабыла — и сказала: «Возьмите, это вам, вы как-то сказали, что любите читать, — я тоже; надеюсь, вам понравится». У нее не было ничего, как и у меня. Мы подружились. Ее поступок меня растрогал, я так и не смогла придумать, чем бы ее отблагодарить.

Эмигранты тоже любят заходить в дешевые магазины самообслуживания. Вход, освещение, осмотр витрин — все бесплатно.

Молодежь со всего района часами толчется в секциях пластинок и одежды. Парни выламываются перед продавщицами, которые стоят за кассой. Паясничают, позванивая в карманах мелочью, если она у них есть.

Мне одинаково были симпатичны все они: старики, иностранные рабочие, неотесанные подростки, готовые слямзить что подвернется. К счастью, именно за ними меня заставляли следить. Мне говорили: «Смотри в оба, опять негритосы!» Или: «Пойди посмотри, чего надо этим хиппарям, они уже минут десять крутятся возле курток». Отказаться было нельзя, но я всего лишь проходила мимо, поощряя улыбкой: «Можете уводить что хотите, это барахло не мое». Но обыкновенно одного появления розовой униформы было достаточно, чтобы они тут же рассеялись, хотя через минуту и возвращались обратно.

Две молоденькие арабские девочки любовались однажды духами и другой косметикой в золоченых упаковках. Их заметила директриса: «Убирайтесь отсюда, у вас ведь нет денег, нечего тут околачиваться. И не мешало бы вам рожи помыть, грязные девчонки!» Испуганные девочки отскочили. Но стоило директрисе повернуться спиной, как они опять появились. Открыли флакончик туалетной воды и начали тереть физиономии, как бы умываясь. Продавщица накрыла их и сообщила директрисе; никто и опомниться не успел, как плачущих девушек уже запихивали в полицейскую машину. Произошло это незадолго до моего обеденного перерыва. Я вышла на улицу расстроенная, злясь на свое бессилие, и больше уже не вернулась в этот магазин — даже в качестве покупательницы.

Из любви к таким вот совсем не принцам, у которых, как и у меня, ни гроша за душой, захожу я в эти универмаги. Мне известно все, что происходит не на виду у покупателей. Каждая секция мне знакома, как и продавщицы с их равно безучастными лицами. Я знаю, какая царит давка в плохо освещенных, никогда не проветриваемых раздевалках, где удушливый запах пота смешался с духами. Знаком мне и уголок отдыха в глубине коридора — три квадратных метра, шаткий столик, две-три грязные табуретки; здесь можно присесть и выпить стакан воды, подкрашенной слезой мерзкого сиропа. Так и вижу табельщицу и металлическую доску, на которую каждый накалывает свой картонный жетон с порядковым номером. Имеются жетоны разных цветов в зависимости от жалованья и квалификации. На полный рабочий день нанимают очень редко. Предпочитают брать продавщиц на определенные часы — в зависимости от наплыва публики. Таким образом избегают наличия лишних служащих, которые в «мертвые часы» еще могут, чего доброго, затеять дискуссии. Так или иначе, нельзя ни минуты оставаться без дела — вот и ходишь вдоль прилавка, в особенности там, где новинки. Не больно-то это весело. Покупательница разворачивает один пуловер за другим и, скомкав их, уходит. Не оставлять же всю работу на конец дня, вот и торопишься вновь аккуратно все сложить, а через минуту опять скомкают. И так без конца…

Вечером надо снять кассу: подсчитать чеки и деньги, сложить их стопками — сантимы к сантимам, франки к франкам. Чтобы не задерживаться дольше положенного, начинаешь загодя, незадолго до закрытия магазина. Но именно тут-то и появляется запоздалый покупатель, который расплачивается за зубную щетку стофранковой бумажкой. Когда наконец раздается звонок, будь то в 19, 20 или 22 часа — в зависимости от расписания, впечатление такое, будто перестала вертеться карусель. Свет меркнет. Музыка и рекламные объявления по радио, которыми вы сыты по горло и которых вы уже просто не слышите, умолкают, — наступает тишина. Сдача касс окончена, пустые ящики выдвинуты до завтрашнего дня. К раздевалке торопливо стекаются изо всех углов магазина одетые в розовое продавщицы — трудно поверить, что их так много. Они перекликаются: «Еще денек оттрубили!», «До завтра, девушки!», «Всем привет!»

Самым плохим временем для меня был праздник всех святых. Меня отряжали на улицу торговать хризантемами. Никогда у меня не было пристрастия к хризантемам, но, торгуя ими, я их буквально возненавидела. Эти большие, блекло окрашенные цветы, даже когда они растут в земле, кажутся мне искусственными. Я неумело заворачивала их в прозрачную бумагу; бумага меня не слушалась, выскальзывала из рук, падала в лужи, я колола себе пальцы булавками, а нетерпеливые покупатели описывали мне могилы своих дорогих усопших. Бумажный халат плохо защищал от ветра. Чтобы согреться, я входила на минутку в магазин. И всегда натыкалась на шефа, который делал мне внушение: как можно оставлять товар без присмотра?

Тогда я жила в комнате для прислуги — на чердаке, по черному ходу, а раковина с холодной водой была только на лестничной площадке. В общем-то ничего страшного: я ведь мало проводила там времени. Часто влюблялась, но не всерьез. Когда эта полулюбовь-полудружба иссякала, я, конечно, горевала несколько дней, но не слишком. Я не сомневалась: так будет не всегда; когда-нибудь подыщется мне пара, обзаведусь семьей, и будет у меня надежная опора. Впрочем, я пыталась убедить себя, что можно обойтись и без этого и что не по мне женатики, уже скисшие к двадцати пяти годам и мечущиеся от служебного ярма к домашнему с ребятишками и радиолой. А ведь кончилось чем — вот я проехала сорок километров только для того, чтобы спокойно принять ванну!