Поездка в Пемполь - [21]

У него, видно, и голос пропал, так ему меня жалко. Он выдавливает:

— Ясно.

Возможно, ему привиделось, как я с утра до вечера надрываюсь в преисподней огня и металла и, выбравшись с завода, тащусь к бедной семье в жалкую, развалившуюся лачугу, полную тараканов.

Прямо мания какая-то. Он начинает говорить медленно, отчеканивая каждый слог, чтобы я смогла понять его. Он принимает меня за тупицу: ведь столько наслышался да и сам говорил, что положение рабочих невыносимо тяжелое и что пролетарии обездолены и оглуплены потребительским капиталистическим миром.

— Вы работаете на птичьей бойне?

Он знает географию своего района. Здесь действительно есть птичьи бойни.

— Нет, в металлургии.

Я тоже чеканю каждый слог и испытываю гордость от своего curriculum vitae.[2] Я-то, по крайней мере, произвожу материальные ценности и знаю изнанку потребительства.

Удивление сменяется у него чувством неловкости. Для него металлурги — это те, что работают на заводах «Рено»: огромные, волосатые ручищи, квадратные рожи, чуточку бычьи, — они обычно следят за порядком на первомайских демонстрациях ВКТ.[3]

Глядя на меня, он начинает косить. Не очень-то хороши у него глаза. Девица молчит и находит, вероятно, что я навязчива. Она липнет к своему милому, как нить сыра к макаронине.

Я резко бросаю:

— Ну ладно, до свиданья!

Хорошо бы вот так неожиданно встретить Жана Франсуа и сказать ему, что он вовсе не пленил меня своим адвокатством белоручки в пользу бедных.

Ловлю свое отражение в зеркале. Видик у меня не для свиданий. Надо привести себя в порядок. Пойду к парикмахеру. Хоть прическу изменю, если не удастся изменить ничего существенного.

Выхожу, на улице холодно. Пронзительный холод, от него даже груди затвердевают. Скоро выпадет снег.

Отыскивая парикмахерскую, я кружу по лабиринту центральных улочек города. Выбираю шикарный салон, уж коли начала, так нечего жмотничать. Все равно к концу месяца буду на мели. Первая попавшаяся на моем пути парикмахерская совсем не плоха.

Толкаю дверь — она открывается под звон колокольчиков. Останавливаюсь на пороге салона в стиле какого-то там Людовика, чувствую себя слоном в посудной лавке. Я неказиста и бедно одета. Запахи алтея и нашатыря, плавающие в интимной атмосфере этого салона, ударяют мне в нос. Не расчихаться бы! Мне не по себе. Хочу уйти. Поздно. Мной завладевает умело подкрашенная молодая женщина в облегающих белых джинсах.

— Добрый день, мадам, вы хотите, чтобы я назначила вам час приема?

— Да… Вообще… то есть, если можете, я бы предпочла, чтобы вы приняли меня сейчас. Это меня устроило бы. Иначе у меня не будет времени.

— Сейчас? Посмотрим… Да, я думаю, что это возможно. Что бы вы хотели?

— Стрижку и укладку.

Откуда мне знать, чего я хочу, но все уже решено ею. Короткие волосы — а почему бы, собственно, и нет?

— Шанталь, займитесь, пожалуйста, мадам.

Шанталь в розовой блузе совсем молоденькая — наверное, ученица. Она помогает мне, как если бы в этом была нужда, снять куртку, которая будет висеть в раздевалке рядом с норковым манто. На меня надевают местную униформу. Очень широкая блуза, махровое полотенце на шее, и вот я уже готова к операции.

Прежде всего — мытье волос. Откинув голову назад, я отдаюсь в руки Шанталь. Она теребит мои волосы, полные мыла, вода чересчур горяча, затылку больно. Но я молча терплю. Ведь во имя красоты требуется страдать, а мне надо взять огромную фору. Прополоскав мои волосы, Шанталь бросает меня и переходит к мытью другой головы. Я стоически жду над раковиной. Вероятно, меня видно насквозь. Никто мною не занимается. Я смешна с этим полотенцем на голове. Струйка воды просачивается сквозь плотную ткань и стекает по шее между лопаток. Меня охватывает пронизывающий холод.

Через какое-то время та, которая меня приняла и которая, вероятно, является хозяйкой заведения, приглашает меня к туалету. Я усаживаюсь перед зеркальной стеной, отражающей мое лицо, поглупевшее под мокрыми волосами.

С силой растирая мне голову, парикмахерша спрашивает:

— Какую стрижку вы предпочитаете? А-ля Стоун, удлиненную или квадратную?

— Не знаю.

Какой дурехой я ей кажусь.

— Я сделаю вам удлиненную стрижку, потом уложу волосы волнами — это вам очень пойдет.

— Целиком полагаюсь на вас.

Говорю совсем не то, что думаю. Она помахивает ножницами и начинает стричь. Мои волосы рассыпаются по полу. Уф! Посмотрим, что получится. Отдайся на волю случая, Маривон.

Стрижка окончена. Мои еще мокрые волосы прилипли к голове. Не очень-то я авантажна.

Женщину, пришедшую после — вероятно, весьма уважаемую клиентку, — обслуживают быстрее, чем меня, не заставляя ни минуты ждать. Ее голова уже покрыта разноцветными бигуди, которые оттягивают кожу назад. Это ее молодит. Парикмахерша воркует с ней о платьях и о том, как изворачиваются женщины, чтобы помочь мужьям.

Настает и мой черед для укладки.

— Я бы хотела, чтобы это выглядело естественно.

— Не беспокойтесь, дамочка, не будет ничего экстравагантного. Я уже вижу, какой стиль вам подойдет.

Ей везет: я лично ничего не вижу.

Толкая перед собой тележку, наполненную бигуди, защипками и зажимами, к хозяйке приближается Шанталь. Парикмахерша сухо командует: