Поездка в горы и обратно - [40]

Улочка сужается, колея упирается в голое поле, но, испугавшись простора долины, вновь сворачивает в тесноту строений и дувалов, опять жмется в обочинах — слоеном каменном пироге, скудную зеленоватую корку которого щиплет ослик. Вскоре босая ступня проселка втискивается в обуженный каменный башмак и отбрасывает его лишь тогда, когда раздвигается синее небо и дорога торопливо огибает гигантскую скалу, вероятно некогда с грохотом сорвавшуюся с вершин. Впечатляющий камешек напоминает покосившийся многоэтажный дом без окон. За ним, вверх по склону, свита — разных размеров валуны и плоские гранитные глыбы. За одну из них зацепилась двухколесная арба, площадка другой полна галдящих детей. Играют? Стараются вырвать из рук друг друга вареные кукурузные початки? Не похоже. Жалобно скрипит колесо арбы, и мрачен выставивший вперед щетинистый подбородок, иссиня-белый от старости возница. Крики — возбужденные и воинственные, дети что-то яростно треплют, игрой даже не пахнет.

Лионгина разбежалась, прыгнула, вот уже лезет вверх, хватаясь за валуны. Раздувается юбка, сверкают на солнце загорелые ноги. Совсем забыла, что подумают древний старец, дети, наконец, он, ее муж.

— Что там? — вопрошает снизу Алоизас.

Лионгина не отвечает, ее светлая головка окружена черными, курчавыми.

Поцокивая и тычком палки понукая вола, старик сдвигает арбу с места. Тяжело взбирается на плоский камень большущее колесо. Гордо сплюнув, чтобы слышно было в деревне, старик уезжает на своей погромыхивающей колеснице.

— Что там? Почему не отвечаешь? — допытывается Алоизас, раздраженный детской выходкой Лионгины. Пока жарился на солнце, ожидая ее, вспотел, намокла и стала жечь тело резинка трусов. Договаривались же искупаться! Ныла: река, река, — а теперь уже не надо?

— Гадюка… Гадюку убили!

Лионгина бледная, дрожит. Тело гада, разрубленное на куски, еще извивается в ее глазах.

— Ну и что? В горах змей видимо-невидимо. Было бы кого жалеть. — Алоизас поправляет очки и устремляется вперед, чтобы увлечь за собой, потому что Лионгина стоит чуть не плача.

Внезапно она бросается вдогонку, опережает, оборачивается, жалобно скулит:

— Пусти меня в горы, Алоизас! — Ее возбужденные глаза сверлят базальт его очков. — Будь добрым, пусти!

— Дети смотрят! — Он все больше раздражается: где логика? Только что чуть не потеряла сознание из-за какой-то жалкой змеи — и вот уже подавай ей горы! — Если ты немедленно не прекратишь, мы не пойдем к реке, как я обещал, а…

— …а вернемся и ляжем в постель, да? — Лионгина кричит, грубо, дерзко.

— Люди смотрят. Уймись! — со злобой шипит он.

— Какие люди? Здесь только ты и я… Сними очки!

Сам не знает, что движет его рукой, но стаскивает черные стекла. Минуту не видит ничего, кроме молний. Как добела раскаленное космическое тело, летит на него солнце, грозно выгибается огромной сверкающей пилой горный хребет. Со всех сторон, грозя раздавить, ползут камни. И сколько их! Поросшие колючим кустарником склоны наверняка кишат ядовитыми тварями. Где же Лионгина? Исчезла из глаз в этой круговерти… Уж не начинает ли ему, как этой сумасбродке, мерещиться среди бела дня? Алоизас быстро надевает очки, прижимает ладонью, чтобы прилипли. Вот так! Борение света и тьмы прекращается. Камни замирают на своих местах, солнце потускнело. Лионгина… Лионгина, опустив голову, носком туфли что-то чертит на мелком гравии. Не станешь же призывать к порядку на людях. Не станешь ругать, дрожащую, подавленную. После того как он сломил ее сопротивление в постели и камня на камне не оставил от глупых рассуждений о смерти, она — хочешь не хочешь — будет следовать за ним.

— Остыну малость. — Алоизас стоял в тени большого ореха — А ты далеко не забредай.

— Так здесь же мелко. Едва ступни намочешь.

— Не шути, это горная река. — Он разулся, босая ступня взъерошила яркую зелень травки. На солнцепеке торчали лишь бурые и серые клочки. — Не забывай об этом, дорогая.

Его голос потеплел. Голос и взгляд, словно она действительно маленькая девочка, нуждающаяся в опеке. Только что озлобленно пыхтел, чуть не силой тащил сюда, теперь — нежен, как старший брат. А был бы ты таким раньше!.. Может, временами и бывал, только она не замечала?

— Смотри, не заходи далеко! — Он двинулся было к ней, наступил на острый камешек и, смешно замахав руками, юркнул назад под дерево. Распластался на спине, подставив солнцу ноги — белые и не очень мускулистые, ведь никогда не ходил босиком. Тут, в царстве камней, он беспомощен — приходится с этим согласиться. Жмурясь от удовольствия, что можно не двигаться и не страдать из-за своей неловкости, Алоизас одновременно улавливал чувства Лионгины: страх и безумное желание броситься в ревущий поток. — Уцепись за куст и побрызгайся… Договорились?

Она все еще стояла на берегу, удерживали ее не слова — потеплевший, заботливо нежный голос мужа и торчащие из тени его ноги, смешные, будто не Алоизасу принадлежащие, кому-то другому, более простому и понятному. А может, его нежность — лишь хитрость? Мягкий ошейник вместо грубого пафоса? А вдруг — нетерпимость и привычка вещать свысока — всего лишь облачко, заслоняющее солнце? Вот оно взяло и вылезло, когда ты и не надеялась… Так может, почудились мне будни с ним, худшие, чем смерть? И сливы тоже почудились? Сливы и унизительная мука, когда мял, как тряпку?..