Поездка в Египет - [63]

Фивы, 7 февраля.

В пустыню, на волю, на охоту! Хоть на несколько часов отдохнуть от заведенного порядка, от г. Кука, от Анджело, от обеда среди тех же лиц за общим столом, от арабской предупредительности «русского консула», а также от осмотра в большой компании примечательностей, — осмотра, который напоминает воскресное посещение школой кабинета редкостей…

Еще третьего дня я и Фан-ден-Бош выразили Мустафа-Аге желание поохотиться «на зверя» и просили указать нам верного проводника. Вчера в 5 часов пополудни, когда, нагулявшись по Луксору мы явились в консульство во всеоружии охотничьих доспехов, проводник, благообразный, отъевшийся Араб, уже сидел в кабинете подле заветной книги.

— Положитесь на него, как на вашего покорнейшего слугу, важно, с расстановкой говорил Мустафа-Ага и надвигал мурло свое то на меся, то на Бельгийца — он честный человек и хороший человек; ступайте к нему в дом; его зовут Абдурахман, у него добрая душа и отличное ружье, если он поведет вас куда следует, вы вернетесь с богатою добычей… Он друг моего дома, вы же совсем молодые люди, и то истинное почтение и уважение, та сосредоточенность, отличающая возвышенный сердца….

Далее я перестал понимать, я видел только, что подслеповатые глаза Мустафы обмениваются приязненными взглядами с умными, не без некоторой хитринки, глазами «друга дома».

Поездка на Карнакские развалины была назначена на следующий день (то-есть на сегодня) в поздний сравнительно час — в 8 после breakfest’a, — и утренняя заря была в нашем распоряжении. но чтобы захватить и вечернюю зорю, до которой оставалось часа полтора, не следовало тратить время на обсуждение наших заслуг и душевных качеств Абдурахмана. В виду этого мы поспешно заверили консула в ответном с нашей стороны уважении и, раскланявшись с ним, вышли на площадь. Тут встретились нам мистер Кук и синьор Анджело, направлявшиеся в деревню. Буфетчик пожелал нам счастья и подмигнув прибавил: «nous aussi, nous allons avec I’amiraille tirer des chacailles et des cocodrilles!»

Мы не вполне уяснили себе смысл сей туманной шутки, и я право не знаю, какое значение получила бы эта встреча в кодексе охотничьих суеверий, но своеобразное произношение Итальянца рассмешило нас до слез, и мы долго повторяли на все лады его «cocodrilles», «chacailles» и «amiraille». Переправившись через Нил, Абдурахман, Бельгиец и я поскакали во всю ослиную прыть мимо колоссов Амунофа, чрез Рамезеум, к пустынному кряжу, у подножия которого осыпи скал образуют высокий крутой откос. На верху откоса, на небольшой площадке, к стене каменного хребта примостилась хижина, обнесенная с трех сторон оградой: крайний ли это на юге двор далеко растянувшегося Шеик-Абд-эль-Гурнэ, или уединенный арабский хутор, я разобрать не мог; в быстро спускающихся сумерках не было видно другого жилья, и высокое убежище напоминало скит первых времен христианства. То был дом нашего проводника. На двор выбежал его батрак или сожитель, худой, живой, несмолкаемо-болтливый Араб, по имени Хаиреддин, и мы, разделившись на два отряда, немедленно же отправились в разные стороны: Абдуррахмана с Фан-ден-Бошем, пройдя песчаною равниной, исчезли в развалинах Мемнониума, а я с безоружным болтуном, держась подошвы кряжа, отошел на четверть версты к югу и остановился в устье небольшого скалистого ущелья. Здесь в двух пыльных ямах — нарочно устроенных засидях или, быть может, могилах, до половины разрытых гиенами, — залегли мы головой к вершине ущелья, ногами к нивам. Пред утром пришлось бы лежать наоборот: зверь, днюющий между обломками храмов, в пещерах и колодцах гробниц, ночью выходит на добычу в поля, а к рассвету снова возвращается отдыхать в пустыню. Камни, обогнувшие кольцом каждую из ям, служили мне и Хаиреддину прикрытием, из-за которого можно было, приподнявшись немного на локтях, наблюдать за всем, что делается вокруг, не опасаясь быть замечену. Араба даже вблизи, из моей ямы, — она находилась немного впереди, — решительно нельзя было различить: голова его с каленым лицом, облеченная в серый колпак, казалась лишним камнем, прибавленным к общей куче. Цвета лица я конечно не мог позаимствовать у Хаиреддина, но головной убор от него отобрал и надел сам. Затем, уставив дуло ружья между камнями, затаил дыхание и обратился в зрение и слух.

На небесах только готовится торжественная ночь, и слабо теплятся две три звездочки, пока еще мелкие как укол булавки, а в теснине уже совсем темно; еле-еле могу я разглядеть впереди себя тропинку, уходящую в глубину гор и теряющуюся среди каменных стремнин и оврагов. В лицо дует слабый, едва уловимый ветерок, который и ветерком нельзя назвать: это теплый воздух, лениво уплывающий от нагретых утесов, чтобы прохладиться на Ниле. Все же с точки зрения охоты мы за ветром, — нас не почует дичь.

И вот я в Африке, лицом к лицу с суровою природой, в диком становище зверей… Сейчас услышу вблизи голоса египетской ночи, быть-может встречу огненный взгляд гиены и совершу один из тех охотничьих подвигов, о которых мечтают юные читатели и почитатели Майн-Рида. Однако действительность всегда менее заманчива, чем живые картины воображения. На месте, Африка мною не чувствуется, не сознается, не имеет для меня обаяния: мне в высшей степени неловко, — спину ломит, локтям невыносимо больно, ноги затекли и по ним как будто поскакивает, глубоко впиваясь в тело, бесчисленное множество тонких как волос иголок, а кругом вместо голосов ночи и фосфорического блеска глаз, темнота, тишина и ничего нет.