Поездка в Египет - [3]

Я вышел посмотреть на Митилене. Увы, окрестность была покрыта мраком; очерки гор и мачты соседних судов еле выделялись на небосклоне, по берегу же мигали одни красные огоньки…

— Протащил таки! с досадой воскликнул чей-то голос; оглянувшись, я узнал капитана.

— Уж я ли не караулил, продолжал он с жаром;— все глаза просмотрел, да нелегкая дернула отвернуться— матрос скатился в трюм, — на мгновение отвернулся, а он в это время и протащил!

— Кто? спросил я в недоумении.

— Алира.

— Кого?

— Горничную свою, в первый класс, да так ловко, что никто не видал.

— Зачем же он протащил?

— А чтобы за нее не платить. — Сам он служить в нашем Обществе и имеет бесплатный проезд. Сегодня целый час ко мне приставал, чтоб я ее даром во второй класс посадил; я отказал, а теперь она в первом даром поедет! Не будь этого Турка (вы свой человек— я бы пред вами извинился), он у меня сейчас бы заплатил. Ну да завтра еще поглядим!.. Этакого скряги я от роду не видывал: денег куры не клюют, а посмотрите, спросит ли он себе хоть стакан чаю; сколько раз ходит со мной и никогда не возьмет билета на продовольствие. Детей и жену тоже голодом морит.

Настоящим образом я морскою болезнью не страдаю и во дни моей юности очень гордился этим. Бывало, пока другие пассажиры лежали пластом в койках, я обедал глаз-на-глаз с капитаном, — и воображал, что он удивляется моей выносливости, втайне уважает меня. Разумеется, в то золотое время я напрягал все силы души, чтобы казаться веселым. Но теперь, когда убедился, что капитанам решительно все равно, укачивает меня или нет, когда мне самому стало все равно, какого они мнения о моих мореходных качествах, я не скрываю своей тоски во время сильного волнения.

В каюте все мне постыло: легкий треск и скрип судна, мерное покачивание ламп и дверных занавесок, оттопыренные локти официанта, сходящего с лестницы, за буфетом дребезг пересыпающейся при каждом крене посуды, — словом, что бы ни услышало ухо, куда бы ни упал взгляд, все как-то особенно омерзительно. Но бесспорно противнее всего прибитое у зеркала объявление на трех языках:

Курить дозволяется только на палубе.

Il n’est permis de fumer que sur le pont.

E permesso di fumare soltanto sulla coperta.

И как глупо! Кто же может думать о курении? От одного этого картонного четвероугольника мне нудно, мне почти тошно. Наверх! на простор! на свежий воздух!.. Пусть ветер дует крепче, пусть громче воет в трубе и пускай побольше брызг летит мне в лицо!..

Вечером я принялся было за корреспонденцию. Однако капитан предупредил меня, что против Сандерликского залива будет качать (здесь всегда неспокойно). И действительно, не прошло часу после выхода из Митилене, как все кругом меня зашевелилось: апельсин, лежавший рядом с моими письменными аппаратами, спрыгнул Со стола на скамейку, со скамейки на пол, откатился немного, а затем словно переменив намерение, побежал уже по другому направлению; чернильница поползла в сторону от пера, которое я собирался в нее обмокнуть; из дверей каюты выглянул чемодан, постоял на пороге в раздумье и снова уплыл за занавеску. Не путешествовавшим по морю трудно понять, до чего возмутительно — гадко такое пресмыкание неодушевленных предметов.

Откладываю письма до завтра и иду на мостик беседовать с Семеном Семеновичем; за эти два дня я так полюбил его рассказы.

Ощупью пробираюсь по мокрой палубе, шагая чрез свернувшиеся в кольца канаты; надо мною ветер мчит в темноту искры, упорно гудит в реях и, во что бы то ни стало, хочет сорвать с меня шапку; волны, приняв образ белых медведей, цепляются за борт и силятся опрокинуть судно, но, оборвавшись, с ревом тонут в пучине; всякий раз как наклонится пароход, кто-то плеснет мне в лицо горстью ледяной воды.

— Выползли? — коротко заметил капитан. Я насилу разглядел его в потемках: укутанный в огромную шубу, точно часовой в метель, он сидел на сундуке с сигнальными флагами.

— Я вам не мешаю? — осведомился я.

— Чему мешать? Дивлюсь только с какого… то-есть для чего вы не спите?

— А вы сами?

— Я здесь по службе: что бы на пароходе ни случилось, я за все отвечаю; одна машина не мое дело.

Семен Семенович часто сетует на свою службу: торчи на ветру и на морозе, не спи по ночам, только на якоре и отдыхаешь; поживешь пять дней в Одессе, с семьей не успеешь хорошенько поздороваться (Семен Семенович женат и, как у всех капитанов, у него множество детей), не успеешь повидаться со знакомыми, — опять грузись и ступай в месячный рейс.

— Неужели вам не приходится жить в России недели две к ряду?

— Редко. Впрочем тогда еще хуже.

— Почему?

— Да скучно, снова хочется в море.

И хоть бы прибыль какая была от этой собачьей должности, продолжал жаловаться Семен Семенович, — без толку ходишь в Александр и обратно: пассажиров нет, груза нет… Теперь, например, что мы взяли в Дарданеллах, в Митилене?

— А вам какая с того печаль?

— Мы процент получаем с фрахта. Вот по кавказской линии капитанам хорошее житье, много зарабатывают. И я когда-то там ходил; давно уже… Славно жилось, ни в чем не нуждался; ну и молодость много значит… Эх, какие на Кавказе женщины!

Беседа на море так же неустойчива как судно, на котором едешь. О чем мы только ни болтали с Семеном Семеновичем? о политике, о литературе, о внутренних займах, и вдруг, неизвестно по какому сцеплению мыслей, от невероятности выиграть двести тысяч, перешли к предчувствиям. Капитан в них верит.