Поезд на рассвете - [34]

— Мам, — осенило как-то Юрку, — а где он был во время войны?.. Ну… Сердюк. Не полицаем служил у немцев?

— Ну что ты, Юрик! — испуганно оглянулась мать. — Откуда ты это взял? Не смей так больше никогда говорить… Николай Иванович работал в тылу, в Куйбышеве, на военном заводе. Три года работал.

— Это он тебе так говорил?

— Да, конечно.

— И ты поверила? А если он брешет?

— Юра, что это за разговор? — строго оборвала его мать. — И тебе не стыдно? Как бы там ни было, он теперь… твой отчим, и мы — одна семья… А ты выдумываешь такую несуразицу.

Тут мать погрешила против правды: семьи-то как раз и не было. Раньше всех это увидела и поняла Ирина Ивановна. Не ровня братцу, она и к Юрке, и к его матери относилась хотя и без особой любви, но вполне по-человечески, добропорядочно, и первое время брала их под защиту, — сдерживала, стыдила, одергивала Сердюка и даже разругалась однажды с ним, высказав ему, что первую жену он вот такими же выходками замордовал, выжил, и если эта тоже уйдет — правильно сделает. Однако хорошо зная брата и всякий раз убеждаясь в бесполезности попыток изменить его норов или хотя бы поведение в доме, Ирина Ивановна отступилась, плюнула на все и стала жить особняком, ни во что не вмешиваясь: дала волю Сердюку, а на мать переложила хозяйственные, кухонные хлопоты. У Ирины Ивановны, судя по всему, был свой, отдельный мир, круг своих друзей, знакомых, свои заботы. Дома она почти не бывала; из ресторана всегда возвращалась навеселе, с пухлыми свертками и в комнате не засиживалась. Будто по расписанию, за нею приезжал на «Победе», кофейного цвета, начальник автобазы с друзьями и увозил то до утра, то на весь выходной, а то и на три дня. Где и с кем валандается сестра, Сердюк никогда не спрашивал. Только выругается себе под нос да пробубнит при ее появлении:

— Ты бы, Ирка, выходила замуж, не выкобенивалась.

— А для чего он мне, тот муж? Для какой такой потехи? — солово смеялись глаза Ирины Ивановны. — Вашему брату кальсоны стирать? Ха! Найдутся дурочки и без меня. Я уже попробовала. Хватит, сытая. Мне, Колюня, и без твоего замужа хорошо. Если женщина хочет, чтобы ее всю жизнь любили, она не должна иметь никаких мужей. Ясно тебе?..

— Кобыла необузданная. Все бы она играла! — бросал Сердюк, матерился — тем и кончал разговор.

Так прожили почти год. Не житье было — пытка. Терпели. Ждали — должен же наступить какой-то просвет. Но его и не предвиделось. Больше того: не только языку, но уже и рукам стал давать волю Сердюк. Загулял как-то со своими собутыльниками допоздна. Пришел хорош и с порога:

— Жрать подавай.

Пьяный он ел особенно жадно и долго, набивал брюхо всем без разбору.

— Ужин холодный, — сказала мать. — Я же не знала, когда ты придешь… Подожди, разогрею.

Сердюк размахнулся и ударил ее по лицу. А добавил боли гадким, грязным словом…

Полночи проплакала мать на веранде. Юрка не отходил от нее — успокаивал и никак не мог успокоить. Да и самого-то колотило всего.

— Давай уйдем от него, мам, — сказал он наконец. — В нашу старую квартиру. И будем себе жить, как жили. Ну сколько ты будешь терпеть?.. Завтра же давай уйдем!

— Поздно, Юрочка… поздно, сынок, — покачивалась мать на табуретке, обхватив руками живот. — У меня будет… ребенок… Иди, сынок, спать… иди. Тебе же завтра в школу. Я тоже сейчас… пойду лягу.

Растерянный, подавленный тем, что сказала мать, и собственной беспомощностью, Юрка пошел в дом. Чужой, ненавистный ему дом…

Утром мать не встала с постели, не смогла поехать на работу. Подождав, пока уйдет Сердюк, она позвала Ирину Ивановну. Они о чем-то поговорили в спальне, и сразу же Ирина Ивановна побежала к соседям напротив: у них был телефон.

— Ты заболела? — подошел Юрка к матери.

— Да, сынок, — раненым голосом, виновато сказала она. — Ирина Ивановна пошла вызвать врача… «скорую помощь»… Наверно, меня положат в больницу. Но ты не беспокойся. Это не надолго. Немножко подлечат и отпустят домой… Ну иди… быстренько что-нибудь покушай да беги в школу, а то опоздаешь… Иди…

Из школы он пришел в пустой дом. Так оно и случилось: мать увезли в больницу.

Вечером Ирина Ивановна сказала Юрке:

— Плохо дело. У нее было сильное кровотечение.

— И ее… долго будут лечить?

— Как сказать.

— А больница эта далеко?

— Не очень… Завтра поедем, проведаем…

В больнице мать продержали больше трех недель, до самых Юркиных каникул. После лечения — так советовали врачи — она взяла на работе положенный ей очередной отпуск. И теперь уже сама, без Юркиных просьб да уговоров, предложила ему съездить в Устиновку. Но там неожиданно опять заболела. Потому-то они и вынуждены были тогда так срочно вернуться домой… И все последние месяцы она чувствовала себя нездоровой, еще дважды попадала в больницу, измучилась, жила в постоянной тревоге. Ребенка ждала с надеждой и страхом. Надеждой, что муж потом изменится к ней, а заодно и к Юрке; со страхом — хватит ли сил доносить то причиняющее столько боли тельце и дать ему жизнь… В тревогах минули и лето, и осень.

Издалека, из-за туманного горизонта, глубокими балками и зарослями колючего степного терна подкрались декабрьские метели да морозы. Все кругом загрузло в снегах; они напоминали Юрке жестокие заносы военной поры, а глуховатая, отшибная улочка, на которой стоял сердюковский дом, — тихую зимнюю улицу далекой Устиновки. Только на той он чувствовал себя по-другому: та была родная…