Поезд на рассвете - [128]

— Чудишь ты, батя, — не одобрил Васька эту затею. — Ну как дите. С твоими, что ли, ногами по ледяной реке плавать? Еле ходишь, а все туда же. Сидел бы в избе да отдыхал.

— Отдыхать будем на том свете.

Понимая, что старика теперь не переубедишь, не остановишь — видно, загодя все решил, изготовился, вон и сапоги резиновые, ловкий какой, надел неспроста, с умыслом, — Васька окончательно смирился:

— Ну сам гляди, беда с тобой. Прогуляйся, коли охота.

— Ты только забеги в ясли, скажи Ефросинье, что я поплыл.

— Скажу. — Васька захлопнул дверцу.

И едва только машина отъехала от берега — дед Митроха скорей, словно боясь, как бы кто не помешал ему, не встал поперек пути, столкнул на воду бывалую, три лета назад вместе с Васькой скроенную лодку, перебросил ногу через борт, уверенно, привычно встал у кормы во весь рост, и раз, и другой уперся шестом в каменистое дно, и река легко, с готовностью подхватила его и понесла.

— Ну — с богом! — пожелал он себе удачи и от неожиданного волнения почувствовал легкую дрожь в теле и холодок на лбу.

За первым же поворотом реки, как только скрылась из виду деревня и отдалились, постепенно затихли ее голоса, — старик отрешился от всего на свете, напряг до боли глаза и, стоя в лодке, помалу подгребая шестом, который был одновременно заместо весла и руля, стал пристально смотреть по сторонам, стараясь не пропустить ни единого, вдруг да живого, пятна, бугорка на берегах — и вблизи, у воды, и подальше: на галечных открытых косах, за ершистыми, голыми еще, кустами тальника и черемухи, под обрывами, под скалами среди камней, в покатых ложбинах, на лугах, по увалам, укромным опушкам березника и молодых боров.

Аиста нигде не было.

Длинный, до половины поросший редколесьем остров — озерко на нем есть — открылся слева; раньше и тут обитали аисты. Дед Митроха причалил. Зигзагами прочесал редколесье, обошел выгнутое полумесяцем озерко. Зайца выгнал из-под колодины, а с кочкастого болотца поднял пару чирков — только и всего. Удрученный, вернулся к лодке… И еще были кривуны-повороты, песчаные отмели, косы и острова, но и здесь ни аиста, ни каких-нибудь его следов старик не отыскал и ничего живого не встретил.

Шумела река. Шумел ветер. Над черной тяжелой водой мельтешил снег. По горам он уже валом валил с низких туч, скрывая вершины сопок. Совсем стыло и потемочно сделалось кругом. В такую непогодь особенно одиноко, неприкаянно человеку в тайге, и хочется добраться поскорее до жилья, хотя бы до какой захудалой зимовейки, разжечь огонь и согреться кружкой чая. Но сейчас дед Митроха и не думал об этом. Не оглядываясь, плыл дальше.

Он достиг полевого стана. Поднялся на высокий правый берег. Прямо перед бревенчатым общежитием стоял гусеничный трактор. Двое парней, один из них — соседкин, Федосьин, сын, копались в нутре машины и даже не глянули на старика, когда тот подошел. Старик поздоровался с ними и, чтобы не тратить лишних слов и не отнимать времени у занятых людей, сразу справился:

— Вы, ребята, случаем… аиса нашего, деревенского, тут поблизости не видели? Вчерась аль сегодня не пролетал?

Парни сначала недоуменно, потом с подозрением посмотрели на старика, переглянулись.

— А ты, дед Митроха, случаем не из космоса свалился? — Федосьин замасленным пальцем показал в небо. — Какой тебе «аис»? Нам голову от земли поднять некогда. Который день ползаем под этой кучей железа. И твой Васька ползал. Не трактор — гроб с музыкой. А ты — про своего «аиса».

Другой потешился:

— Пасти его собрался? Или на яйца садить?

Старик словно не расслышал этого. Опечалился:

— Значит, не видели… Ну ладно, ребятушки, коли такое дело. Мешать вам не буду.

Постоял молча, потерянно. Ни о чем больше не спросил. Не прощаясь, пошел под косогор, к реке. Уже внизу, у лодки, сомнение остановило его, ткнуло под сердце, разлилось горечью и тоской: а надо ли, стоит ли плыть дальше? Куда и зачем? Коли на всем пространстве от деревни до стана не нашелся аист, никак себя не выказал, то где же еще его искать? Ведь не мог он, раненый, далеко улететь… Наверно, Васька прав: загубили аиста. Силы потерял, упал где-то, кровью изошел, и ночью лисица или колонок уже, поди, добрались до него, растребушили… Но вернуться от стана, не пройти весь намеченный себе путь — до стоянки колхозных пастухов, до Бороны, перед которой, под утесами, кончается береговой проселок, не исчерпать последнюю каплю надежды и не испытать последнюю, быть может, свою удачу, саму судьбу свою — старик не смел. И он ступил в лодку, взял шест. Отчалил.

И холодная, крутого норова, в сумраке — неожиданно такая чужая, река опять, и как будто еще быстрее прежнего, понесла его — все дальше от деревни, родной избы, от стана, от людей. Изгибалась, петляла Черемная, кидалась то влево, то вправо — точно искала обходы перед грозным Большим порогом и не могла найти. Невозвратно, как палый, морозобойный березовый лист, она тащила к тому порогу старикову покорную лодчонку, а дед Митроха словно не замечал, не понимал этого. Он все так же стоял у кормы. Отяжелела и гнула ему плечи ватная телогрейка; липкая мокрядь холодила лицо и руки; набрякли, тупо ныли ноги в резине, с непривычки да в запале перетруженные ходьбой, — а старик упорно стоял в лодке и смотрел вперед… Вокруг была глухая, безучастная к нему пустота. Навстречу гулко, во всю разнузданную, дикую силу накатывалось ненастье. Шальными порывами, наотмашь бил ветер, а снег обрушился такой густой, грузной завесой, что сквозь нее уже почти ничего не различить было на берегах: все отошло, отодвинулось куда-то в стороны и растворилось в мохнатой белизне, будто начисто исчезло под нею. Ни сопок, ни утесов, ни увалов, ни тайги — только черная река перед глазами, под тобой… Ну где тут быть, где спастись, выжить подбитой птице?..