Поэмы и стихотворения - [18]

CLVII.

"Если онъ умеръ… О, нѣтъ, невозможно, чтобы, видя его красу, ты могла ее поразить!.. О, да, это можетъ быть; у тебя нѣтъ глазъ, чтобы видѣть, и ты разишь жестоко наудачу. Ты цѣлишься въ старый возрастъ, но твой невѣрный ударъ попадаетъ не туда и пронзаетъ сердце ребенка.

CLVIII.

"Если бы ты только сказала: "Берегись"! онъ заговорилъ бы, и, услыхавъ его, твоя власть лишилась бы своей силы. Судьбы проклянутъ тебя за этотъ ударъ; онѣ повелѣвали тебѣ скосить траву — ты срѣзываешь цвѣтокъ: въ него могла быть пущена лишь золотая стрѣла Амура, а не черное копье Смерти, убившее его.

CLIX.

"Или ты питаешься слезами, что вызываешь такія рыданія? Что за польза тебѣ отъ глубокаго стона? Зачѣмъ обрекла ты на вѣчный сонъ эти глаза, которые учили видѣть всѣ, другіе глаза? Теперь природа равнодушна къ твоему смертельному могуществу, если ты уже загубила ея лучшее твореніе своею жестокостью".

CLX.

Тутъ, изнемогая, какъ подъ бременемъ отчаянія, она смыкаетъ вѣки, которыя, подобно шлюзамъ, останавливаютъ хрустальный потокъ, стремящійся съ ея прекрасныхъ ланитъ въ нѣжное русло ея груди; но серебристый дождь прорывается сквозь преграды и отверзаетъ ихъ снова въ своемъ стремительномъ теченіи.

CLXI.

О, что за обмѣнъ между ея слезами и глазами! Ея глаза видны въ слезахъ, слезы въ глазахъ! То и другое — кристаллы, отражающіе взаимную горесть, — горесть, которую стараются дружески осушить вздохи. Но какъ въ бурный день чередуются вѣтеръ и дождь, такъ вздохи высушиваютъ ей щеки, слезы смачиваютъ ихъ снова.

CLXII.

Разнообразныя ощущенія тѣснятся въ ея постоянной скорби какъ бы споря, которое изъ нихъ болѣе приличествуетъ ея печали. Всѣ на лицо, каждое такъ заявляетъ о себѣ, что предстоящее кажется важнѣйшимъ, но ни одно не выше другого: тогда всѣ они смѣшиваются, подобно тучамъ, соединяющимся, чтобы произвести непогоду.

CLXIII.

Вдругъ, она слышитъ гдѣ-то вдалекѣ охотничій призывъ. Никогда еще не радовала такъ ребенка кормилицына пѣснь! Этотъ обнадеживающій звукъ разгоняетъ питаемыя ею мрачныя мысли; воскресшая радость приглашаетъ ее къ веселью и обольщаетъ тѣмъ, что это голосъ Адониса.

CLXIV.

И тотчасъ ея слезы отливаютъ назадъ; они заточены въ ея глазахъ, какъ жемчужины въ хрусталѣ; иногда лишь скатывается блестящая капля, которую поглощаютъ въ себя ея щеки, не допуская, чтобы она слѣдовала далѣе и омыла бы собою нечистую поверхность неряшливой земли, которая лишь упоена, когда кажется затопленной.

CLXV.

О, недовѣрчивая любовь, какъ странна ты, не вѣря и будучи слишкомъ легковѣрной! У тебя крайности и въ счастьи, и въ несчастьи; ты смѣшна своими то отчаяніемъ, то надеждой. Одно обольщаетъ тебя несбыточными мечтами, другое быстро разитъ правдоподобной мыслью.

CLXVI.

Она раздѣлываетъ теперь сотканную ею же завѣсу: Адонисъ живъ и незачѣмъ укорять Смерть. Точно не она, Венера, такъ поносила ее; теперь она осыпаетъ почестями это ненавистное имя: она зоветъ ее царицею могилъ и могилой царей, невозбранной повелительницей всего смертнаго.

CEXVII.

"Нѣтъ, нѣтъ, говоритъ она, милая Смерть, я только пошутила. Прости меня; на меня напалъ какой-то страхъ, когда я встрѣтила вепря, это кровожадное животное, незнакомое съ жалостью, жестокое всегда. Вотъ почему, любезный призракъ, — я должна признаться въ истинѣ, - я стала поносить тебя, вообразивъ, что мой возлюбленный мертвъ.

CLXVIII.

"Я не виновата; это вепрь подзадорилъ мой языкъ; мсти ему, незримая властительница! Это онъ, какъ негодная тварь, оскорбилъ тебя; я была только его орудіемъ, онъ виновникъ твоей обиды. У печали два языка, и никогда еще женщина не могла управлять обоими ими, не имѣя разума десяти женщинъ".

CLXIX.

Такъ въ надеждѣ на то, что Адонисъ живъ, она прогоняетъ свои быстрыя подозрѣнія; и для того, чтобы его краса могла долѣе процвѣтать, она униженно льститъ Смерти, говоритъ ей о ея трофеяхъ, статуяхъ, гробницахъ, исторіи, побѣдахъ, тріумфахъ и славѣ.

CLXX.

"О, Юпитеръ! взываетъ она, какъ я была безумна! Быть на столько слабодушной и глупой, чтобы оплакивать смерть того, кто живъ и не можетъ умереть до общаго уничтоженія человѣческаго рода! Потому что, если онъ умретъ, будетъ убита съ нимъ и красота, а съ гибелью красоты наступитъ снова черный хаосъ.

CLXXI.

"Стыдись, дорогая любовь, ты такъ труслива, какъ обремененный сокровищами и окруженный ворами! Пустяки, которымъ даже не были свидѣтелями зрѣніе и слухъ, кажутся твоему робкому сердцу бѣдами. При этихъ самыхъ словахъ, она слышитъ веселый рогъ и вскакиваетъ, бывъ еще недавно столь унылой.

CLXXII.

Какъ соколъ на приманку, такъ мчится она, не гнетъ травы, до того легка ея поступь; и поспѣшая такъ, она видитъ, къ своему несчастью, своего возлюбленнаго во власти ужаснаго вепря. При видѣ этого, закатываются ея глаза, какъ убитые этимъ зрѣлищемъ, или какъ звѣзды, посрамленныя днемъ.

CLXIII.

Или какъ улитка, которая, когда дотронутся до ея нижнихъ рожковъ, уползаетъ болѣзненно назадъ въ свою скорлупку и тамъ, свернувшись въ тѣни, сидитъ, долго опасаясь выползти вновь; такъ ея глаза скрылись отъ кроваваго зрѣлища въ глубокія, темныя головныя убѣжища.

CLXXIV.

Они сдаютъ здѣсь свои обязанности и свой свѣтъ въ распоряженіе смущеннаго мозга, который совѣтуетъ имъ соединиться съ безобразной ночью и не уязвлять болѣе сердца черезъ посредство зрѣнія. Подобно королю, потрясенному на престолѣ, оно, при поданной ими вѣсти, испускаетъ смертельный вопль.