Поэмы и стихотворения - [2]

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Теперь уже мне не до крика: "Врешь! " Тоской безумной сердце мне сжимает банально страсть. Но знаю, знаю, знаю, да, знаю я, что где-то ты живешь,

что утром ты встаешь и чистишь зубы, и кофе пьешь. Но где? В который раз? Послушай, это души нам загубит, итак затерянные в стуке наших глаз.

О, Леночка! Ты распадалась долго на две различных половины. В том свидетель я. Но души входят в дом не так, как кони в стойло. Колко, колко

все, что случилось. Истина одна. Нас двое. Что же? Истину поделим, в сердца друг друга вновь стрелой нацелим, и щит поставим страсти у окна.

Так подчинимся ей! Даруя все, что свыше мне выпало, зажгу победный холм. Нет, лишь о н а триумф такой услышит и лишь она поведает о нем...

Забудь о том, где ты была и что носила ты в узле своих велений; я сохраню источник наслаждений в твоем мозгу - хоть знаю, что п о т о м.

Я сохраню тоску по полутьме, тоску по полусну в твоих ладонях. Поверь, что мысль мои желанья гонит, как егерь дичь. И твердь моя во мне.

Никто не знал о том, что существуешь. Но миру я тебя давно открыл как остров, обещающий белил для душ, что в черноте своей уснули.

Как остров, обещающий инжир, орех земной, банановую сладость. Так не забудь о том, что эту радость приносишь ты собой в подлунный мир.

А получаешь радость ты во мне, наполненность немыслимую жизни. Не думай, что Надежда в укоризне, не думай, что любовь моя во сне...

Не думай, что начнешь опять сначала. Нет, не начнешь! Но только из меня ты можешь пить и чистоту кристала, и черный сон, меня собой граня.

Запомни: все, что есть - огромно. Но это " все" тебе не получить без памяти, без твердости хранить в себе начальный импульс безусловный.

И это все. Я буду жить и так. А ты не проживешь /без сожаленья, что ты лишилась круто наслажденья и не продлила в небе ясный знак/.

Продли хоть миг; пусть жар оцепененья сенсорного охватит каждый взгляд. Пусть подсознания лампады в нас горят, зажженные вглуби неподчиненья.

Я столько совершал ради тебя... Я войны вел, я созывал советы; ты думаешь, что в летописях нету ни этих войн, ни слов? О, нет, любя,

тома писал истории любовью, огромный мир я воле подчинял своей тогда - и столько раз искал того, что стало ощущений новью.

Я экстрасенсом возводил в тебя в квадрате страсть, я был с тобой повсюду в тебе одной; я в жизни не забуду как я страдал потом, терзаясь и скорбя.

И ясновидцем пронйкал туда, где ты была; я, страсть твою читая, оттенки чувств твоих запоминая, с тобой незримо был везде, всегда

и наполнял тебя серьезностью страстей ты без меня такого не узнаешь, что ты теперь лишь в памяти скрываешь благодаря способности моей.

Я целую страну открыл тебе, где нет того, что ты знавала прежде, хотя ты жила в Призраке - надежде со всем твоим и не твоим в борьбе.

Я много лет предчувствовал тебя. Я знал, что ты живешь и ходишь рядом. Вот почему глаза твои я взглядом своим к себе приворожил, любя.

И вот, телерь - обрыв. Но эта страсть, Что перехлестом через грань приличий, примеров обывательских, различий над нами прежнюю свою имеет власть.

Подумай о себе. Ведь это я, расправив крылья из груди пронзенной, лечу к тебе под широкрылым звоном, к тебе лечу как символ бытия,

И ты пойми, что все, что есть в тебе, не обагрит заката темной новью, пока не будет жертвенно любовью передолняться тайный знак небес,

пока не будет ясный муж в борьбе со злым и оторочейным раскатом, и я шепчу стремительно и внятно к начертанному символу Л*Б*.

1983. БОБРУЙСК

* Поэма "ЗВОНОК" *

Весь день был пуст. И телефон молчал. Молчала часть утраченного света. И диск крутился медленно, хоть это не помогало разорвать овал.

Тревожно бился колокол сердец. И мысли часть остатком голубела. И однозначность еле - еле пела, и молотом железо мял Кузнец.

Сидели птицы в ряд на проводах. Вводил мгновенья взгляд в окно за руку. И человек в окне внимал такому стуку, что раздается даже в поездах.

Дождь уже кончился. Блестели провода. Блестел асфальт. Блестело все неярко. И становилось в доме как - то жарко, и даже душно было иногда.

И диск крутился, но еще стоял как солнце на безбрежием небосклоне. Срывались с места розовые Кони, храпели и кусали свой металл.

Бледнела розовость заката и грубела * как кровь, запекшись в небе голубом, и на ступеньках женщина сидела, одна и здесь, и не входила в дом.

Ее халат был светлым и волнистым.

А руки были где- то впереди. В ней что - то дрогнуло, как будто отделившись, и замерло, себя опередив.

Диск, вздрогнув, стал. Вертеться больше он не мог, и вот, теперь, остановился. Но колокол все также глухо бился и жаждал обрести высокий звон.

Но звон молчал. Возможно, где-то спал. Рука, устало трубку опустив, повисла в жесте. И, соединив себя с собой, нащупала металл.

Металл был холоден. /Железо мял Кузнец/. Кружились мысли в голове, как пули. В висках - взбежав - мгновения уснули, и провод спал, свернувшись в ряд колец.

На улице кричали звонко дети. Их голоса кружились в виде брызг и жили тоже отделенно. Диск уже клонился книзу в красной сети.

И облака, окрашенные в кровь, неспешно плыли в воздухе крылатом, и солнце, отделяясь от заката, свое лицо от туч отмыло вновь.