Поединок. Выпуск 10 - [69]

Они стояли в дальнем конце пристани, выступающей в море вытянутым серым прямоугольником. Справа был пришвартован черно-желтый буксир «Борей», слева — черно-желтый буксир «Орион». С десяток рыболовов, свесив ноги, сидели на самом краю бетона, их бамбуковые удилища настороженно и уныло свисали над водой.

— Я полюбила этот город, — призналась Лада.

— А меня? — тихо и безнадежно спросил Крюков.

Лада остро почувствовала безнадежность вопроса. И не жалость, а радость, спустившаяся к ней так хорошо и внезапно, подсказала ответ:

— И тебя тоже.

Он вздрогнул, как от удара. Покраснел, будто школьник. Тогда, чтобы остудить его, заставить прийти в себя, Лада с улыбкой добавила:

— Наверное.

Но смысловой оттенок, заложенный в последнем слове, не дошел до сознания Крюкова.

— Как же нам быть? Что же нам делать? — отрешенно, словно разговаривая сам с собой, спрашивал он. — Ведь тебе надо ехать в Москву.

— А зачем? — беззаботно пожала плечами она.

— Тебя же переводят! — удивился ее непониманию Крюков.

— Ну и что?

— Ты же на службе.

— Вот об этом я как-то не подумала, — с прежней беззаботностью призналась она. Потом вдруг глаза ее стали серьезными и лицо тоже. Она спросила: — Слушай, а у тебя нет знакомого врача?

— Есть.

— Пусть этот врач даст справку, что мне противопоказана перемена места жительства. Что в результате перенесенного сотрясения мозга я не могу в настоящее время летать на самолете, ездить на поезде и на машине. Я могу только ходить пешком. А пешком до Москвы идти далеко.

— Я достану такую справку, — и он поклялся в этом, произнеся слово «клянусь». Но уже через две-три секунды внезапно сник, и вид у него стал растерянный.

— Что с тобой? — строго, но спокойно спросила Лада.

— Понимаешь. Я достану такую справку. Но ведь это будет неправда.

— Конечно, — согласилась Лада. Взяла его ладонь в свою. Терпеливо и ласково, как маленькому, пояснила: — Это будет та неправда, которую люди поймут и которую простят нам.

Ноябрь 1982 г.

АНАТОЛИЙ СТЕПАНОВ В ПОСЛЕДНЮЮ ОЧЕРЕДЬ

Тот апрель был чудесен в Москве. Теплый, беспрерывно солнечный, он все свои тридцать дней жил в напряженном предчувствии небывалого майского счастья. Уже дымились набухавшими почками старые деревья вечно молодых московских бульваров для того, чтобы вскоре вместе с победными салютами взорваться ослепительной зеленью листьев.

А теперь быстрей через улицу Горького на просторы самого знаменитого российского тракта.

Со второго этажа сине-голубого троллейбуса армейский капитан рассматривал набегавшее на него Ленинградское шоссе весны 1945 года. Рассматривал с отвычки незнакомый и щемяще родной путь своего детства, своей юности и своей мужской решимости, с которой три года назад в последний раз совершил этот путь от дома к войне.

У остановки «Протезный завод» две веселые тетки помогли ему сойти: капитан был при чемодане и здоровенном вещмешке, а левая его рука действовала плохо.

— Спасибо, сестрички! — крикнул он в уплывающую и закрывающуюся дверь и озабоченно осмотрел себя.

Он был франт. Хорошего тонкого сукна коротенький китель с выпуклой ватной грудью и прямыми ватными плечами, той же материи роскошные бриджи, смятые в гармошку маленькие сапоги дорогого хрома и фуражка, основанием блестящего козырька привычно сидевшая на лихой брови.

Закинув вещмешок за правое плечо и взяв в правую руку чемодан, капитан, скособочась немного, побрел по Шебашевскому переулку. У четырехэтажного красного кирпича здания школы подзадержался.

— Шестьсот сорок вторая, — произнес он с удовольствием знакомые цифры и удивленно дочитал: — Женская!

Обидно было: он, Александр Смирнов, учился в этой школе, а сейчас вот, глядите, женская! Но настроение не испортилось: присвистнув, пошел дальше, прищуренными счастливыми глазами рассматривая и узнавая забытое и вдруг знакомое: маленькие дома, большие деревья, волнистую булыжную мостовую.

Справа беспокойно существовал Инвалидный рынок.

Палатки с непонятным товаром, ряды со скудной снедью — картошка, соленые огурцы, соленая капуста, семечки — и люди, торгующие с рук всем, чем можно было торговать обнищавшему за четыре страшных года человеку.

Капитан свернул к торгующей толпе. У крайнего ряда заметил мешок с семечками, подошел, спросил:

— Почем?

— Двадцать рублей, — сурово ответил красномордый спекулянт.

Капитан поставил чемодан, скинул вещмешок, из нагрудного кармана достал толстую пачку денег, вытянул красную тридцатку и сказал строго.

— Стаканчик-то маловат.

— Стандарт.

— Полтора стакана, — приказал капитан и развернулся к красномордому карманом великолепных своих штанов.

Красномордый посмотрел, наконец, на покупателя и сразу же разглядел иконостас: два Знамени, Отечественной всех степеней, Звездочка, медали… И, почтительно ссыпая в оттянутый им же карман семечки, поинтересовался грустно:

— Давно оттуда?

— Оттуда месяц как, а сегодня прямо с поезда.

Красномордый кивнул на левую руку капитана:

— Где лежал?

— В Смоленске. — Капитан сладострастно потянулся, спросил: — Звать тебя как?

— Петро.

— Вот что, Петя. Я прогуляюсь малость, а ты за вещичками присмотри.

— Слушаюсь, — привычно подчинился Петро, выскочил, скрипя протезом, из ряда, подхватил чемодан, вещмешок и споро припрятал их под прилавок. Капитан слегка кивнул, командирски благодаря, и, шикарно лузгая семечки, двинул в людское море. Он развлекался: щупал перекинутые через чьи-то плечи брюки, листал диковинные книги, рассматривал, присев на корточки, рассыпанные на плащ-палатке металлические финтифлюшки.