Поединок - [5]

И Балда как на духу выплескивает почти детективный оперплан.

Три дня назад он заскочил к соседу по бараку, вполне отменной сволочуге, — стрельнуть курева, — и пьяный сосед, бахвалясь: вот, мол, шантрапа, смотри, какие люди ко мне ходят! — шутя представил его своему знакомому, торговцу радиоаппаратурой. Продавец техники привез соседу Балды средней паршивости джапанский кассетник и даже не потребовал деньги сразу, услужливо предложив подержать «Соньку» сколь необходимо долго — для ознакомления с ее достоинствами. И вот теперь, освеженный медикаментами, Балда опешил от простоты и доступности вызревшего в его прочищенных извилинах замысла. Радиоворотилу — он помнит совершенно точно — зовут Эдиком. Я (Балда доверяет исполнение своего замысла мне) вваливаюсь к идиоту-соседу под видом компаньона Эдика и втолковываю, что нам с Эдуардом срочно понадобилась именно эта тачка: подвернулась, мол, клевая возможность впарить ее втридорога одному лоху, а новую чудо-технику, может даже подешевле и почудесней, мы закинем ему на днях. Ну и забираю агрегат.

— Да не мандражи ты, Юрик, — смеется Балда. — Все срастется. Телефона в нашем курятнике нету, поблизости — тоже. Он и очухаться не успеет. Главное — давить на него психически. Ты ж психолог, у тебя получится. Давай, Юрик, давай, дорогой, настраивайся…

Обрабатываем солому. Вмазываемся.

— Фуфловый подогрев, — определяет Балда, разогнувшись после прихода. — Или дозняк хилый, или разбодяжили стремно. Вот вчера был полный обсад — и замутили классно, и прибило клево: до самого вечера прикопанный мотался. А может, это по запаре так кисло раскумаривает?

Рожа у него бледно-серая, остекленелые глаза безжизненны, он все время чешется — это не чесотка, это почесоны…

Вдруг звонок. Второй, третий, четвертый, пятый… Шестой. Ко мне. Быстро прячем компромат. Миску с отрубями заталкиваю в диван. Иду открывать. Кто бы это мог быть? Генкина жена? Но знает ли она мой адрес? Если Балда сказал — почему бы и не знать.

Едва отплывает, скрежетнув, язычок замка, дверь распахивается, словно от пушечного удара, и бьет меня в лоб. Сквозь цветную картечь, брызнувшую из глаз, я вижу, как в коридор вваливаются двое. Первый напирает литой грудью. Единственное, что я успеваю заметить сквозь упавшую на глаза горячую пелену мутно-разноцветных кругов, — это то, что передний громила — в черной кожаной куртке. Резко и сильно прижав меня животом к кухонному столу, — так, что звякнула посуда, — он вскидывает руку и приглаживает ежик черных волос на своей голове, отчего я, ожидая удара, испуганно вздрагиваю.

— Веди к себе! Ну, быстро!!! — для пущей доходчивости мордоворот, качнувшись вперед, давит на меня пузом и грудью, выжимая из моего нутра похожий на иканье звук, и отстраняется, давая дорогу. Взгляд леденит мне шею.

Балда стоит в комнате лицом к окну, наваливаясь ладонями на подоконник. Спина напряжена, сквозь рубашку топорщатся позвонки.

— Ты кто? — громко и грубо спрашивает громила и, не дожидаясь ответа, приказывает: — Вали отсюда! Быстро свалил отсюда, ну!

Бандит кивает в сторону двери и упирает ручищи-дубины в поясницу — широкую, без намека на талию. И шея у него широкая. До того, что ее и нет вовсе. Настоящий ЧБШ — человек без шеи. Глаза ЧБШ остаются невозмутимыми, и от этого его поведение еще страшнее. Непредсказуемей. Балда, не заставляя себя уговаривать, растворяется в тени коридора, бросив мне на прощание соболезнующий взгляд. Второй головорез, запахнутый в глянцевую куртку, тоже кожаную, только коричневого цвета, не проронив ни звука, усаживается на диван и угрюмо поглядывает из-под нависших бровей на мою пещерную обстановочку и на меня, ее обладателя. Пришельцам лет по двадцать пять, может чуть больше, — вероятно, это профессиональные экзекуторы, подхалтуривающие по заявкам грызунов типа Салата.

— Чего вылупился? — спрашивает черноволосый. — Допрыгался, урод. Молись перед смертью, сейчас отмудохаем тебя по полной программе. — Он теснит меня к дивану. — Думал, урод, пошутить с тобой решили? Салат шутить не любит, в нем чувство юмора не запрограммировано. Ну, гнида, гони бабки, а то щас яйца оторву.

Вдруг в горло мое впивается жесткий шнурок — его набросили сзади. Нитка впивается, въедается, вгрызается в плоть, жжет кожу, передавливает артерии. Вцепившись в нее ногтями, пытаюсь оторвать от себя, но мощный, до треска, удар в грудь и следом — оглушающе-слепящая пощечина заставляют мои руки повиснуть.

— Гони бабки, урод! Ну! — удавка впивается в горло глубже. Словно в замедленной съемке я вижу, как к лицу моему приближается локоть… Перед глазами — потолок и часть окна, все — в полупрозрачных шевелящихся чешуйках. Что-то со зрением. В затылке — острая резь. В носу и глотке — жгуще-солоноватое. Кровь. В грудь уперся башмак. В ушах — напряженный гул, через его тугую завесу просачивается еле внятное:

— Ну, выбирай: бабки или могила.

В ногу, утвержденную на моей груди, переливается тяжесть тела вымогателя. Пытаюсь ответить, но из утробы выплескиваются лишь какие-то сипяще-клокочущие звуки.

— Не слышу, ублюдок, не слышу!

Ухватив сзади за шиворот, второй — молчаливый — ставит меня на ноги, прислонив к подоконнику. Пальцами цепляюсь за его край.