Поджигатели - [62]

Я схватила Теренса Бутчера за волосы и повернула его голову, чтобы он посмотрел мне в глаза.

— Ты жалкий паршивый ублюдок.

НА ВЫСШЕМ УРОВНЕ. Вот когда это произошло, Усама. Когда он сказал эти слова, я перестала винить тебя за смерть мужа и сына и стала винить Теренса Бутчера. Это он их убил. Он только использовал твой семтекс, чтобы убить их твоими руками.

— Прости, — сказал Теренс Бутчер. — Не надо было тебе говорить. Я думал, ты поймешь.

Я стала плакать, Теренс взял мое лицо в ладони и вытер с него слезы теми же пальцами, которыми гладил мою спину в дешевых гостиничных номерах, и держал кружки с чаем, и набирал номер на телефоне, и убил моего мальчика. Я взяла у него свою сигарету и сидела с ней. Я тихонько плакала, и дрожала, и ни о чем таком не думала, пока сигарета не догорела до кожи на пальцах. Тогда боль ударила меня, я закричала и кричала, как, наверно, кричал мой мальчик, когда пламя врезалось в него, и потом меня вырвало на весь Лондон, и рвота стекала по внутренним стеклянным стенкам на собор Святого Павла и вниз по Темзе, и, когда наша кабинка опустилась на землю и дверь открылась, я выбежала и побежала по южному берегу под дождем, крича: ОНИ ЗНАЛИ, ЗНАЛИ, ЗНАЛИ, и люди таращились на меня, как на сумасшедшую, и, наверно, они не совсем ошибались, Усама, потому что они стояли под лондонской изморосью, а я бежала и кричала под каплями фосфора, а за мной бежал сын и кричал: МАМА, ПОДОЖДИ МЕНЯ.

Я не вернулась в дом к Петре и Джасперу, я пошла домой в Веллингтон-Эстейт. Я появилась там, как почтовый голубь в своей голубятне, я не могла понять, как я туда добралась. У себя в квартире я тихо сидела в гостиной, глядя в окно. Солнце спустилось, и солнце поднялось, как обычно. Через день или два стал звонить телефон, наверно, звонили с работы, интересовались, куда я пропала. Я только слушала звон телефона, мне даже не пришло в голову встать и снять трубку.

Я бы все так же и сидела на нашем старом диване из «Икеи», пока мои кости не истлели бы в прах, но голод выгнал меня из квартиры. Я думаю, у организма есть какой-то предел, до которого он будет мириться, так что однажды я как бы пришла в себя в магазинчике на углу Коламбия-роуд, я брала с полок булочки с розовой глазурью и ела прямо там. Из-за кассы вышла женщина, подбоченилась, встала в своем темно-сером хиджабе и смотрела, как я набиваю себе рот.

— Надеюсь, вы заплатите за все это? — сказала она.

Я только смотрела на нее с полным ртом, и глазурь сыпалась у меня с подбородка, я не могла понять, о чем она говорит. Она улыбнулась и покачала головой.

— Хотите чаю? — сказала она.

— Чаю.

Я знала это слово, оно было прочное, оно очень успокаивало, как звук ручного тормоза, когда ставишь на него машину после долгой поездки. Женщина провела меня за занавеску из разноцветных пластмассовых полосок в подсобное помещение. Там было симпатично, пахло всякой всячиной, а еще стояла маленькая стереосистема, на которой работало «Радио-1». Я села на зеленый диванчик с протертыми подлокотниками, пришел оранжевый кот и уставился на меня. Женщина заварила мне крепкий сладкий чай, и мы сидели, пока мне не стало лучше. Комната была маленькая, на стенах висели всевозможные плакаты. Там были Уэйн Руни, Мекка и Медина и Авриль Лавинь. Клянусь богом, Усама, голова той женщины была над магазином, ты бы смог разбомбить только ее части.

— Почему вы так добры ко мне?

— Ваш муж покупал здесь «Сан» и двадцать «Бенсон и Хеджес» каждый день в течение четырех лет, — сказала она. — Уж чашку чаю я вам должна.

Все-таки она заставила меня заплатить за глазированные булки.

После магазина я зашла домой к Джасперу и Петре, и никто ничего не сказал типа «где ты пропадала три дня». Может быть, они были вежливы или даже и не заметили, а через пару стаканов мне стало вообще все равно, просто приятно было сидеть не у себя на диване.

Тем вечером на ужин были каннелони, но никто к ним не притронулся, потому что я наелась розовых глазированных булочек, Джаспер сидел на кокаине, а Петра на диете доктора Аткинса.

Мы сидели за столом и пили розовое вино, и смотрели, как остывают каннелони. Отключилось электричество, и холодильник не работал, поэтому вино было тепловатым. Петра зажгла свечи, но зря она беспокоилась, потому что какая-то уличная шайка бенгальцев подожгла автомобили на улице, и в окна вливался резкий оранжевый свет. На пожар никто не приехал, ни полицейские, ни пожарные машины. Наверно, были заняты где-то в другом месте.

Мне не оставалось ничего другого, я выпила пять бокалов вина и рассказала им то, что сказал мне Теренс.

— Не верь ему, — сказал Петра. — Это выходит за рамки правдоподобия, что они знали о майском теракте и никак его не предотвратили.

— Да ладно, Петра, — сказал Джаспер. — Такая наивность. Им нужно было защитить своего осведомителя, вот они и решили: пусть умирают футбольные фанаты. Не вижу, что здесь такого невероятного.

— Тысяча мертвых душ, Джаспер, — сказала Петра. — Вот во что невозможно поверить.

Джаспер засмеялся.

— Тысяча душ — это мелочь, — сказал он.

— Прекрати, — сказала Петра.

— В Ковентри погибло больше, — сказал Джаспер. — В ноябре 1940-го. Немцы закидали его зажигательными бомбами. Черчилль знал заранее из расшифровок «Ультры». И решил ничего не предпринимать. Нельзя было раскрыть перед немцами, что мы взломали их шифр.