Подземный гром - [41]

Мы похвалили голубятню и осторожно спустились вниз. На прощание Фаон упомянул о завтрашних ристаниях на ипподроме, словно не сомневался, что встретит нас там. Тайсарион сидела у окна, наигрывая на каком-то маленьком египетском струнном инструменте; мимо окна пронеслись голуби Фаона.

— Пора прилететь первым ласточкам, — сказал Марциал. — Но я еще не видел ни одной.

Я сделал еще одну попытку вызвать его на откровенность.

— Как ты думаешь, имеют ли ценность все эти протесты недовольных стоиков? Можно ли им придавать какое-нибудь политическое значение или же это всего лишь упражнения в академической риторике и желание на худой конец обрести пьедестал для красивой смерти?

Он задумчиво поглядел на меня.

— Они могут иметь значение, если ритору придется осуществить на деле то, о чем он говорит, или по крайней мере сделать вид, что он это осуществляет. Этого достаточно, чтобы обрушить громы на его голову. Не дай себя завлечь в сети таких смертоносных речей! — Он говорил Медленно и серьезно.

— Я слишком обязан Марку Лукану, чтобы так просто с ним порвать.

Он пожал плечами.

— Тогда тебе придется считаться с последствиями твоей преданности. — Тон был насмешлив, но в нем сквозила подлинная тревога. — Меня будет утешать сознание, что я тебя предупредил. А может, и не будет.

Тайсарион продолжала задумчиво наигрывать в сгущающихся сумерках.

Лишь на обратном пути, когда я спускался по крутой улице, я вспомнил, что хотел заставить его принять от меня деньги на покупку плаща у Исидора. Но уже было поздно возвращаться; к тому же, говорил я себе, он ни за что не взял бы у меня денег, даже если бы я предложил ему их взаймы.

Пришел март и с ним уверенность, что новый год действительно наступил. Фламины убирали прошлогодние лавровые ветви и заменяли их свежими. Лавровыми ветвями украсили двери старой часовни Стражи и алтарь Весты. Я видел, как туда вносили свежие лавры. Воздух сразу потеплел, это радовало меня, но все же я чувствовал свою отчужденность. Лукан, казалось, избегал меня. Когда разгуливал по городу, мне все мерещились знакомые лица из Кордубы. Однажды я даже подошел к одному человеку, приняв его за Луция Муниция Апронтана, возглавлявшего самое большое предприятие по разработке медных рудников в моем родном городе. Оказалось, что это приезжий из Аквина, он был недоволен, что я с ним заговорил, и дурно это истолковал.

Как-то я проходил близ Коровьего рынка и увидел процессию, спускавшуюся к Тибру с Кораблем Изиды. Впереди шла группа ряженых в уродливых масках о длинными носами и огромными ушами, они играли на волынке и кружились в пляске, то сбивались в кучу, то бросались в разные стороны, бичуя и разгоняя зевак. За ними шли одетые в белое женщины, разбрасывая плавными, изящными движениями цветы, размахивая священными покровами богини, и мужчины с горящими факелами. Далее следовал хор, гимны звучали протяжно, торжественно и нежно под аккомпанемент пронзительных звуков флейт и бряцание кимвалов, окруженные верующими жрецы несли статуи богов с головами животных. Я видел, как они остановились у одного из алтарей, воздвигнутых вдоль дороги, и стали плясать и петь. Жрица с тонко очерченным «овалом лица и нежно-золотистыми волосами легко шла мне навстречу с закрытыми глазами, словно утратив вес в состоянии транса. Она почти касалась меня, когда остановилась. Но вот она очнулась, состояние экстаза прошло, и она увидела, что я стою рядом. Несколько мгновений она пристально смотрела на меня, потом повернулась и пошла к своим. Когда ее огромные глава открылись и она увидела все окружающее и меня, мною овладел слепой, панический страх, неизъяснимое благоговение. Она казалась живым воплощением Изиды, чье каменное тело я ощупывал в темноте, когда заблудился в ночь своего приезда в Рим. Потом страх рассеялся, хотя дрожь не унималась. Я без труда совладал с возникшим у меня на мгновение желанием слиться с рокочущей толпой. Час спустя, вспоминая лицо жрицы, я обнаружил у нее сходство с Гермой, хотя черты ее были, пожалуй, более тонкими. Однако тут же отогнал эту мысль, вспомнив, что за последнее время уже не раз ошибался.

Мне стало ясно, что Лукан, как, впрочем, и я сам, не хочет объясняться начистоту. Он удовлетворялся тем мистического порядка согласием, какого от меня добился при чтении «Фарсалии». Ему хотелось, чтобы я торжественно заявил о своей приверженности к его особе и к его поэзии, но он не собирался открывать мне свои политические замыслы. И все же по целому ряду мелких признаков, не ускользавших от моего настороженного внимания, я догадывался, что он, Афраний, Сцевин и, очевидно, многие другие участвуют в каком-то заговоре. Сводилось ли все к опрометчивой болтовне во время сборищ? Или существовал выработанный план действий? Я этого не знал. Но невоздержанные речи представляют не меньшую опасность, чем реальные планы выступления, если о них пронюхает соглядатай.

И все же настал день, когда Лукан попросил меня остаться дома и отобедать с ним. Он огляделся по сторонам и, убедившись, что никого нет, взял меня под руку. В саду, куда наконец прилетели ласточки. Две птицы свили гнездо на самой верхушке башни звездочета в нижнем конце сада; крышу башни можно было поворачивать или открывать, но гнездо ласточек находилось под неподвижным карнизом.