Подземный гром - [23]

Мои слова и тон, какими они были произнесены, оказали свое действие. Он успокоился и вздохнул.

— Но ты еще так молод, друг мой.

— Всего только на год моложе тебя.

— Нет, на много лет. Моложе на целый мир. — Он снова вздрогнул.

— В таком случае я предлагаю тебе эту молодость, этот мир.

Я убедился, что одержал верх и вышел победителем. На что я себя обрекал, не имело для меня в это время никакого значения. Я был озабочен только своими отношениями с Луканом. Но вот он заговорил спокойно, почти весело:

— Ты просил меня показать последние главы «Фарсалии». Теперь я тебе прочту их. Пойдем.

Мы расположились в комнате, где на стенах были изображены морские пейзажи и морские чудовища.

— Здесь нам никто не помешает.

Два ложа, инкрустированные перламутром. Огромная раковина из Индийского океана. Лукан хлопнул в ладоши и велел принести легкого суррентского вина, а библиотекаря послал за рукописью, хранившейся в запертом шкафу.

— Я же стану читать все подряд, — сказал он, прикасаясь к рукописи с каким-то благоговейным страхом и отвращением. Как будто там заключалась частица его души и нечто ниспосланное божеством. — Я выберу лишь то, что считаю наиболее удачным, и буду пояснять, как эти отрывки связаны между собой.

Все еще исполненный чувства своего превосходства, я поблагодарил его от всей души. И он стал читать.

Сперва мне было трудно сосредоточиться. Отчасти потому, что я все еще переживал сцену в библиотеке. Знаменательная минута моей жизни, когда я вдруг перестал быть жалким приживальщиком поэта и оказался с ним на равной ноге. И тут же, не без угрызений совести, я осознал, что ежедневное общение с поэтом незаметно выветрило уважение, какое я испытывал к нему. Нельзя было не ощущать волнующий контраст между человеком, который читал слегка напыщенным и неустойчивым тоном, и поэмой, где высказывалось беспощадное суждение о Риме и о его истории. Я разглядывал морскую раковину, раздумывая, смогу ли, если приложу ее к уху, услыхать приглушенный рев океанских волн. Через некоторое время Лукана увлекли стихи, и он стал читать лучше. В его голосе теперь слышались отзвуки океана.

Я собрался с мыслями. Передо мной был ответ на сцену в библиотеке — в выражении лица поэта, в его уверенном голосе, в напряженном ритме, в дерзких словах. Поэма становилась действительностью, глашатаем которой был человек, вынужденный в чем-то превзойти себя. Но овладела ли заключавшаяся в поэме сила человеком до мозга костей, заставляя его волю и тело выполнять ее повеления? Не толкала ли она его на деяния, которых он страшился, но которые гармонировали с его эпическим гневом? Бесспорно, поэма воплощала в себе Рим. Борьбу свободы и тирании. Мне было неясно, соглашался ли я с суждениями о современном историческом моменте, высказываемыми в ней, или отвергал их. До меня доходило нечто скрывавшееся за ними. Моральный импульс, столь же абсолютный, как дух жертвенности, который я почувствовал в Сильване.

Мне внезапно открылся смысл слов Сильвана. Хотя бы частично. При нынешнем положении вещей никто не может чувствовать себя настоящим римлянином. И все же в окружающей нас действительности глубоко таились силы, заставлявшие его искать римскую правду, которой бы он мог себя посвятить. Подхваченный мрачной силой стихов, я чувствовал, что для меня наступил роковой момент выбора. Я должен вмешаться, хотя и бессилен повлиять на события. Мне представилось государство римского народа, раздираемое анархией и деспотизмом. Я увидел, как подкапываются под фундамент, на котором была основана власть закона. Я понимал, что между взглядами Сильвана и Лукана глубокая и значительная разница. Но в одной точке они сходились. В моей душе продолжалась борьба.

И вместе с тем, хотя я я не усматривал слабых мест в его объяснениях, я не представлял себе, что картина исторических событий могла бы сложиться по-другому. Разве можно было иным путем водворить мир и порядок, иными средствами положить конец столкновениям крупных землевладельцев, средних коммерсантов, владельцев крупного капитала и безземельных поселян? Сердце мое соглашалось с картиной, нарисованной в поэме, но мой разум ее отвергал. И это было мучительно.

«Други походов моих, что избрали одно лишь спасенье —

С непокоренной душой умереть! Собирайте все силы —

Подвиг великий свершить и вынести тяжкие муки.

Ныне в пески мы идем, в сожженные области мира,

Где пламенеет Титан, где редки источников струи,

Где в иссушенных полях кишат смертоносные гады:

Труден наш путь любви к закону и родине павшей!

Пусть в бездорожье пойдет, пусть в ливийские двинется дебри

Тот, кто в горячих мольбах не мечтает куда-нибудь выйти,

Тот, кто готов лишь идти; никого не хочу обмануть я

И увлекать за собою войска, свой страх прикрывая:

Будь же мне спутником тот, кого возбуждает опасность,

Тот, кто считает со мной, что для римлян лучшее дело —

Злейшие беды сносить; если ж воин поруки в спасеньи

Хочет и тянется он душою к радостям жизни, —

Пусть себе ищет вождя для лучшей дороги! Я первый

В эти пески углублюсь, я первый поставлю в них ногу:

Пусть небеса меня зноем палят, пусть полная ядом