Подвиг Сакко и Ванцетти. Легенда Новой Англии - [56]

И услыхал отца он восклицанье:

«Избрал ты путь несчастный, и вот он

Тебя сгубил!..»

Сакко отвечал:

…Мой страх, мое страданье.

Ужасней были в миг, когда из глаз

Исчезло все, когда лишь колебанья

Чудовища я видел в страшный час

И воздух под собой и над собою[21]

Он отбросил и это мучительное воспоминание, удивляясь, почему из всех прозрачных, как свежий мед, стихов Данте он вспомнил именно эти две строфы.

Боль стала нестерпимой, он лег ничком, уткнулся лицом в мокрые от слез ладони и до тех пор звал: «Роза, Роза, Роза», пока приступ горя и страха не прошел и память не вернулась снова: на этот раз он вспоминал о стачках, о пикетах, о том, как собирались рабочие, чтобы обсудить, что делать им — этой горсточке бедняков, у которых нет ни профессионального союза, ни союза друг с другом. Он попытался мысленно отделить одно событие от другого и расположить их по порядку, но так много было стачек, так много пикетов, так много лиц: рабочие — механики Хопдэйла, сапожники Милфорда, текстильщики Лоуренса, бледные лица рабочих и работниц бумажных фабрик… Он видел и конец каждого такого митинга: пущенную вкруговую шляпу, чтобы собрать хоть несколько грошей на общее дело. Сакко обычно комкал в ладони бумажку в пять долларов, так, чтобы никто не заметил, сколько он жертвует, — ему не хотелось, чтобы другие почувствовали себя пристыженными или уязвленными тем, что вынуждены дать меньше, — и бросал кредитку в шляпу.

В те времена он — квалифицированный сапожник, — работая сверхурочно, зарабатывал от шестнадцати до двадцати двух долларов в день. Денег было больше чем достаточно, и Роза тоже говорила: «Ну, конечно, помогай им. Помогай им, ведь это твои товарищи». Однако, несмотря на то, что работа приносила двадцать два доллара в день, он бросил ее, когда началась война. Они проговорили с Розой всю ночь напролет, и он объяснил ей, что лучше умрет, покончит с собой, чем возьмет ружье и станет стрелять в таких же рабочих, как он сам, — немецких, венгерских, австрийских или каких угодно других.

Роза поняла. Отношения их с самого начала отличались мгновенным и глубоким пониманием забот и потребностей друг друга. Люди, особенно его друзья, говорили: «Сакко? Сакко — простодушный и беспечный парень!» Может быть, дело обстояло и так, но чувствовал он не меньше, а глубже других. Роза была такой же прямой и простой, как он. Близость их была до того полной, что они словно сливались друг с другом. Когда Сакко видел семьи, где муж и жена не ладили, ссорились и грызлись с утра до ночи, он испытывал к ним мучительную жалость, словно перед ним были самые страшные калеки. Он знал людей, которые изменяют женам, но ему казалось, что они — не люди, а дикие звери. Для этого ему стоило только взглянуть на Розу.

Их брак, однако, не был похож на сентиментальную мечту. Порой они сердились, спорили и даже не разговаривали друг с другом, но ссоры их были недолговечны, а потом они изливали друг другу все, что у них накопилось, и никогда ничего друг от друга не скрывали. В этом была не только откровенность, но и настоящее равенство, ибо один никогда не выключал другого из своей жизни, и друзьям они казались парой влюбленных детей, связанных к тому же товариществом и дружбой.

Их отношения Ванцетти считал самым удивительным из того, что он встречал в жизни, особенно поражали его та серьезность и чистосердечие, с какими Сакко относился к жене. Однажды Ванцетти пришел к ним; в доме никого не было — они никогда не запирали двери, считая, что если кому-нибудь понадобятся их скромные пожитки, — милости просим, им не жалко! Ванцетти уселся в тени перед домом, чтобы обождать возвращения хозяев; он сидел в уголке между крыльцом и наружной стеной; был жаркий летний полдень, а ему было прохладно. Сакко и Роза не заметили его, когда возвращались домой.

То было время, когда Роза носила своего первенца, и поэтому они шли очень медленно. Как это часто бывает с женщинами, беременность словно осветила Розу изнутри, залила ее красоту мягким светом. Они шли, держась за руки, заглядывали друг другу в лицо и улыбались. Их порыв был так чист и прекрасен, что совершенно покорил Ванцетти: он говорил потом, что чуть не заплакал от радости при виде такого настоящего счастья.

Сакко хранил свое собственное воспоминание об этом дне. Гуляя, они подошли с Розой к Стилтонову ручью, разулись и сели на камень, болтая в воде босыми ногами. Они спели вдвоем прелестную итальянскую песенку, сложенную по такому забавному поводу, как открытие подвесной дороги, а потом стали обсуждать, какое имя они дадут своему ребенку. «Если это будет мальчик, — сказал он, в который раз затевая бесконечный и такой любимый им спор, — мы назовем его Антонио». — «Ни за что». Они уже давно договорились, что назовут мальчика Данте. «Что у тебя за манера каждый раз менять имя?» — «А вдруг это будут близнецы и нам понадобятся два имени?» — «Нет. Не будет никаких близнецов». — «А если это будет девочка?» — «Но ты ведь согласился, что Инес — самое красивое имя на свете?» — «Ничуть. Самое красивое имя — это Роза». — «Ник, — тогда сказала она, — только подумай: а вдруг кто-нибудь подслушивает, какие мы говорим глупости, совсем как маленькие дети, которые только что влюбились друг в друга. Мы слишком счастливы. Сплюнь через левое плечо три раза».