Подвиг Сакко и Ванцетти. Легенда Новой Англии - [50]

— Друг мой, вы не можете ее предотвратить, — сказал защитник. — Поймите, ни я, ни вы не можем больше ничего сделать.

— И это тот плод, который мы вкушаем? — задал вопрос профессор. — Сок его оставляет оскомину. Я ведь тоже не настоящий американец, однако меня не тащат в полицию и не бьют там до тех пор, пока я не ослепну от собственной крови. А ведь негр всего только ходил в пикете. Моя вина куда страшнее: я накинулся на одного из самых высокопоставленных лиц в стране и обозвал его лжецом и палачом. Однако я за это не понес наказания. И вдруг я понял, что наказание у нас и в самом деле положено только «угнетенным», как называет их Ванцетти, а мы смеемся над этим непривычным словом и осуждаем людей на смерть только за то, что они красные, и ни за что другое. Великим мира сего был брошен вызов, и за эту дерзость сапожник и разносчик рыбы заплатят жизнью. Но отчего вдруг поднялся такой ропот? Ведь столько людей умирало в молчании, а мы с вамп и пальцем не двинули в их защиту. Теперь нас мучит совесть, однако не пройдет месяца, и мы снова заживем как ни в чем не бывало в кругу богатых и власть имущих. Я заплачу недорогую дань — меня выгонят из университета, но частная практика даст мне вдвое больше денег, а моими клиентами будут те, кто убил Сакко и Ванцетти. Я же пытаюсь утверждать, что руки у меня чисты…

Защитник прислушивался к его словам с почтительным вниманием, хотя ему и было слегка неловко от такой неожиданной вспышки откровенности; это был янки средних лет, человек рассудительный, честный и очень знающий. Он принял участие в процессе не ради славы или денег, а потому, что его вынудила, легко уязвимая совесть.

— Я никогда не соглашался с их взглядами, — сказал он. — Я человек консервативный и этого не скрываю. Но запах крови мне всегда был противен. А то, что с ними делают, вызывает во мне глубочайший стыд, ибо это обыкновенное убийство. Но, может быть, еще есть надежда. Пойдемте со мной в тюрьму, прошу вас…

Он долго уговаривал профессора, и тот, наконец, согласился.

Был летний вечер, и по дороге в тюрьму они прошли мимо резиденции губернатора, возле которой по-прежнему расхаживали пикетчики; многие из них невесело здоровались с ними. Высокая молодая женщина — ее имя и стихи знали во всем мире — схватила защитника за руку.

— Вы ведь сделаете что-нибудь? Еще не поздно, правда?

— Я сделаю все, что смогу, дорогая.

Шесть женщин шагали по тротуару и плакали; они несли плакаты, на которых было написано: «Мы — текстильщицы из Фолл-Ривер, штата Массачусетс. Горе власть имущим Новой Англии, если Сакко и Ванцетти погибнут».

На тротуаре неподалеку седой старик держал за руку внучонка; он что-то объяснял малышу шепотом и жестами; но когда мальчик заплакал, старик сказал ему нетерпеливо: «Не плачь, не плачь, твои слезы не помогут».

— Пойдем скорее, — сказал защитник, увлекая за собой профессора. — Мне нужно поспеть к назначенному часу, я не могу опаздывать.

— Да, сегодня нельзя опаздывать. Что это? Что это значит? Мне кажется, что даже когда Христос нес свой тяжелый крест на гору, человечество не испытывало такого горя. Что погибнет в нас, когда эти двое умрут?

— Не знаю, — тихо сказал защитник.

— Может быть, надежда?

— Не знаю. Надо спросить Ванцетти.

— Это жестоко.

— Почему жестоко? Нисколько.

Они взяли такси до Чарльстона. Защитник говорил профессору самым обыденным тоном:

— Взгляните туда, направо, — какое соцветие имен: Уинтроп-сквер, Остин-стрит, Лауренс-стрит, Рутерфорд-авеню… Улица Уоррена скрещивается с улицей Хэнли, помните Уоррена?[16] «Страшитесь, враги, вы, наемные убийцы! Хотите вернуться домой? Взгляните, горят ваши дома у нас за спиной!» Верно я цитирую? Я ведь не перечитывал этих строк лет сорок. А вон в той стороне памятник…

Профессор с трудом следил за речью своего спутника.

И мысли его и чувства были покорены тихой прозрачностью сумерек, нежными тонами облаков, преломляющих, словно в призме, лучи заходящего солнца, лодками, скользящими по воде, всем бесконечным разнообразием звуков и запахов окружающего мира, свежестью воздуха в этот летний вечер, расцвеченного и расшитого дымками паровозов, звуками проходящих поездов, гудками пароходов и особенно бесконечной вольностью птиц в темнеющем небе. Все вокруг было так прекрасно, что самая мысль о смерти казалась отвратительной и невозможной, и он на время потерял ощущение реальности, к которой они приближались. Его вернуло к ней сухое замечание защитника, рассказывавшего о памятниках.

— Вы могли его только что заметить, но он стоит со- всем не на том месте, где ему полагается. Ведь памятник поставлен на Банкер-хилл, а битва происходила на Бридс-хилл. Там они вырыли окопы и укрылись в них — бедные фермеры и батраки, вступившие в бой с отборнейшими полками Европы[17]…

— Люди вроде Ванцетти? — спросил профессор.

— Этим вы меня не проймете. И не старайтесь. Прошлое кануло в Лету. Почем я знаю, какие они были: наверно, никто этого не знает. Я уверен только в том, что они были не так одиноки, как Сакко и Ванцетти…

— Одиноки? Вот уж Сакко и Ванцетти совсем не одиноки. — Профессор даже улыбнулся, впервые в этот день. — Они неодиноки.