Подвиг Сакко и Ванцетти. Легенда Новой Англии - [42]

— Так оно и есть, — сказал один из горняков. — Так оно всегда и было. Они с нами не церемонятся. Ничуть не церемонятся.

Тут хотел было подать голос итальянец. Он был одним из тех, кто пытался сорганизовать строительных рабочих Нью-Йорка; два месяца назад ему проломили череп за то, что он не захотел продаться хозяевам. Но когда председатель кивнул ему, он, покачав головой, промолчал.

— Братья, — произнес с расстановкой руководитель швейников, взвешивая каждое слово, — сегодня мы получили урок, как дорого обходится нам болтовня. Есть у нас такая привычка — болтать; вот и сейчас мы опять болтаем. А минуты бегут, их не воротишь. Близится конец. Надо что-то сделать. Не знаю, как и что. Может быть, кто- нибудь из вас знает? Ведь тут есть люди, которые приехали из дальних мест, — там тоже миллионы рабочих. Что думают ваши рабочие о Сакко и Ванцетти и что они готовы сделать?

— А что могут сделать наши рабочие? — ответил вопросом на вопрос сталелитейщик. — Вам легко говорить о наших рабочих! Им уже попало по первое число. Рабочий теперь подтянул брюхо и молчит, а стоит ему раскрыть рот — готово: газеты кричат, что он русский шпион. Две недели назад мы сказали рабочим: бастуйте. Ну, некоторые забастовали. Не все. Те, кто бастовал за Сакко и Ванцетти, расплатились дорогой ценой. И вот сегодня многие из нас сидят сложа руки. Только и дела, что смотреть на жену и слушать, как жалостно пищат дети, когда они хотят есть. А Сакко и Ванцетти сегодня ночью умрут. Сколько часов им осталось жить? Были бы у нас настоящие профсоюзы! Большие, сильные, как во Франции! Мы бы себя тогда показали. Но у нас их нет, и нечего валять дурака. У Федерации, правда, есть сильные союзы, но их заправилы смеются над нами. Говорят: этим проклятым итальянцам досталось поделом. Так-то.

Один из горняков жадно спросил:

— Как насчет портовых рабочих здесь, в Нью-Йорке?

Им и сейчас не поздно бросить работу. Так или иначе, тут у вас очень тихо. В городе ничего не происходит. Даже здесь, на площади, люди не двигаются с места. А разве чего-нибудь можно добиться, покуда они не сдвинутся с места? Пусть хоть полмиллиона рабочих бросит работу, разве что-нибудь в мире изменится, покуда они не сдвинутся с места? Просто в толк не возьму, почему они держат себя так смирно. Неужто вы не можете заставить их хотя бы шагать в колоннах? Вы говорили здесь, что те двое умрут за нас сегодня ночью. Я вам прямо скажу: я не знаю вашего города и не знаю ваших порядков. Но там, откуда мы приехали, нам ясно, что надо делать. Вот почему мы вдвоем решили бросить все и добраться до Нью- Йорка, чтобы потолковать с вами, а может, и поспорить и объяснить, что к чему. Нельзя вести себя смирно, когда остались считанные часы и минуты.

— И я считаю часы и минуты, — печально сказал председатель. — Друг мой, у меня на душе то же, что у тебя. Кое-чему мы здесь научились, но мы еще не знаем, как пойти вон туда и сказать десяткам тысяч людей: шагайте! Сперва они должны захотеть шагать. И положение должно быть такое, чтобы всем было ясно: если они начнут шагать, то пулеметы на крышах вокруг площади не откроют огня и не сделают из них фарша, Учишься медленно, так медленно, что порой хочется плакать, но все-таки учишься. Если ты не можешь остановить то, что должно быть остановлено, слезами горю не поможешь.

Я все-таки думаю, мы сможем кое-что сделать, но только в том случае, если казнь будет отложена.

Тогда заговорил итальянец. И он был того мнения, что многого теперь уже не сделаешь. Как и председатель, он говорил медленно, с трудом перелагая на. английский язык мысли, выраженные на другом языке и сформированные другой культурой.

— Конечно, — сказал он, — надо сделать все, что можно: послать телеграммы губернатору Массачусетса и президенту, связаться с нужными людьми по телефону, да и рабочих поднять еще не поздно. Предположим, что все наши попытки потерпят неудачу и Сакко и Ванцетти все- таки умрут. Что тогда? Может быть, я буду не так страдать, как жена Сакко или его дети, а все-таки, поверьте, я тоже буду страдать. Но разве это крушение всего нашего дела? Разве они умрут зря? Разве это поражение и мы растоптаны? Разве мы лежим в пыли и на нас можно плевать так себе, за здорово живешь? Нет. Говорю вам, наша борьба продолжается. И, может быть, мы снова встретимся завтра и все обсудим. А если они будут мертвы, мы отведем им самое дорогое место в нашей памяти. Вот, что я скажу, Верно?

Все глядели на него молча. Среди них была маленькая, изнуренная работой швея. Ее поблекшие голубые глаза наполнились слезами.

— Верно, — сказала она ему, — верно. Ты прав.

Они посидели еще немного. Потом горняки с медных рудников поднялись, подошли к окну и посмотрели вниз, на Юнион-сквер.

Площадь до краев была заполнена людьми. Горняки застыли у окна, словно в почетном карауле. Стоя там, они услышали предложение председателя — немедленно обратиться к рабочим Нью-Йорка и призвать их к всеобщей забастовке, к проведению национальной кампании протеста, к организации массовой демонстрации от Юнион- сквера до здания муниципалитета; все это, конечно, в том случае, если удастся добиться отсрочки казни. В словах председателя были выражены их мысли, их мечты, их надежды. Сегодня они лично больше ничего не могли сделать, а горняки устали от трудного пути и от долгой борьбы, которая была у них за плечами; в этой борьбе их не раз сминали и опрокидывали. Но вот, глядя на человеческое море внизу, они ощутили прилив новой энергии и новых сил; луч надежды озарил то, о чем говорил председатель. Их собственная сила помножилась на силу других, таких же рабочих людей, как они сами. И мысленно они представили себе, что народ на площади зашевелился и пришел в движение — такое движение, которое, будучи начато и доведено до конца, станет непреодолимым.