Подвиг Сакко и Ванцетти. Легенда Новой Англии - [31]

— Я никогда не мог уяснить себе, достаточно ли жесткой рукой дуче держит свою прессу?

— Железной рукой, не в пример нам. Если редактор газеты выскажется там невпопад, он может уйти от неизбежных последствий, лишь пустив себе пулю в лоб. Фашисты очень любят порядок, и дуче не терпит, когда что- нибудь делается без его ведома… Так вот они пишут: «Америка дала возможность свободному правосудию, этой первой из богинь, сказать свое слово. Приговор суда не может и не должен подвергаться обсуждению…» Видите, как они любят порядок; порядок — это их божество!.. «Но после того, как свободное правосудие сказало свое слово, должно заговорить милосердие — что было бы уместным, справедливым и разумным». Попятно, все это нельзя принимать за чистую монету. Печатая такие передовые статьи, дуче укрепляет свои позиции. «Вот он какой! — будут говорить люди. — Заступается за каждого итальянца». С другой стороны, дуче не оспаривает ни процесса, ни судебного решения — он лишь просит о милосердии. Конечно, здесь не без лицемерия, — вспомним, сколько коммунистов он прикончил сам. Расстрелы и тюрьмы, концентрационные лагери и касторка…

Касторка заинтересовала президента:

— Я все время слышу об этой касторке. А что с ней делают?

— Насколько мы могли установить, это метод обращения с красными. Их связывают, насильно раскрывают рот и вливают в глотку около литра касторового масла. Звучит ужасно, не правда ли? И, наверно, чертовски противно на вкус. Но, по-видимому, дуче приходится прибегать к таким мерам, чтобы дать им небольшую встряску.

— Да, уж он им дал встряску! — согласился президент. — У них даже поезда приходят сейчас вовремя. Но нас они все-таки не понимают. Государство есть государство. Президент не может вмешиваться. Сообщите ему, что я не могу вмешиваться. Пусть идет, как идет; сегодня ночью все будет кончено. Не могу же я ехать в Массачусетс и учить губернатора, что ему делать. Судили их справедливо, времени для расследования фактов было больше, чем достаточно…

Голос его замер. Он и так сказал слишком много. Он никогда не сердился, но представитель государственного департамента знал, что президент не любит красных. Он прав, все они были смутьянами. Однако беспорядки везде и всюду возникли неспроста. Его следует подробно информировать. Вот и сейчас в Лондоне, перед зданием американского посольства, собралась толпа: десять или пятнадцать тысяч человек. Сообщение об этом было получено лишь за несколько минут до того, как он пришел к президенту.

— Там нас не любят, — коротко заявил президент.

— Во Франции демонстрации происходят день и ночь; двадцать пять тысяч на улицах Парижа, то же происходит в Тулузе, Лионе, Марселе. В Германии огромные демонстрации в Берлине; а во Франкфурте и в Гамбурге…

Президента это, по-видимому, совсем не занимало. Его лицо не отразило ни удивления, ни недоверия. Грозный гул марширующих колонн, топот миллионов ног на улицах Москвы и Пекина, Калькутты и Брюсселя, настойчивые требования делегатов, неистовый гнев протестов — все звуки замирали здесь и превращались в неясный шепот.

— При чем тут наше правительство? — спросил президент.

— Государственный секретарь считает, что вам следует знать о положении в Латинской Америке. Там очень неспокойно.

— Какого черта им еще надо! — откликнулся президент.

Чиновник государственного департамента диву дался: к равнодушию президента он уже привык, но такое полное безразличие… Чиновник государственного департамента перешел к деталям: забастовки, митинги протеста, гнев народов, разбитые окна в зданиях посольств и консульств. Колумбия, Венесуэла, Бразилия, Чили, Аргентина… Да, и еще какая-то дьявольская вспышка в Южной Африке.

— Неужели в Южной Африке? — удивился президент.

— Посольства шлют весьма тревожные донесения.

Весь мир вдруг ополчился на нас и вопит, словно в бешенстве.

Тут президент улыбнулся. В улыбке его не было юмора; просто он в первый раз проявил недоверие.

— Вот как? Странно. Уверен, что тут не обошлось без русских. Как же иначе объяснить такую шумиху из-за двух агитаторов?

— Я не моту ничего объяснить, сэр. Но вот, по мнению британского посольства, надо посоветовать губернатору Массачусетса отложить казнь.

Президент покачал головой.

— Судили их справедливо.

— Да, но…

— Я не склонен вмешиваться.

Представитель государственного департамента сложил бумаги в портфель и ушел. Президент отослал стенографа и остался в одиночестве. Его мысли текли по раз навсегда намеченному руслу. Странное занятие быть президентом Соединенных Штатов! Даже теперь, когда он находится в отпуску, его письменный стол все равно завален делами — но вот поднялась шумиха по поводу сапожника и разносчика рыбы, и, видите ли, все должно остановиться! Здесь, в своем поместье, в Черных горах Северной Дакоты, так далеко от Вашингтона, он все равно держит пальцы на пульсе мировых событий, а за его плечами огромная страна, процветающая и могущественная, какая не снилась человечеству во всю историю его существования. В этой стране появился новый пророк, имя его — Генри Форд; он изобрел какую-то подвижную штуку, которая зовется конвейером. Каждые тридцать секунд с конвейера сходит автомобиль, и глубокомысленные люди пишут труды о том, что фордизм пришел на смену марксизму. Скоро в стране будет по два автомобиля в каждом гараже, по курице в каждом горшке… и, как сострил один язвительный фельетонист, неуклонное развитие приведет к тому, что не только каждый человек будет иметь собственную ванну, но и каждая ванна будет иметь свою собственную ванную… Раз навсегда будет покончено с ненавистной коммунистической болтовней о неизбежности экономических кризисов; депрессий и кризисов больше не существует; страна стала богатой, могущественной, изобильной. И так, видимо, будет вечно.