Подвиг Сакко и Ванцетти. Легенда Новой Англии - [19]

Начальник вспомнил, что он и в самом деле дал такое распоряжение. Вызвано оно было, конечно, его обычной отзывчивостью. Обитатели тюрьмы всегда болезненно реагировали на манипуляции со светом. Когда свет меркнул, тускнел и почти угасал, а потом снова загорался с прежней силой, в тюрьме знали, что в электрический стул включили ток и там идет казнь или репетиция казни. Не будучи человеком бесчувственным, начальник понимал, что каждый заключенный в его тюрьме в какой-то степени делит с тремя обреченными на смерть их страдания и тоже ждет казни со страхом и душевной болью. Тюрьма связывает своих обитателей воедино. Они словно образуют некий живой организм, и когда часть этого организма отмирает, остальные его члены тоже, кажется, умирают понемножку. Люди, никогда не бывавшие в тюрьме, не сидевшие или не работавшие там, не поймут этого, да и не захотят понять, как могут обыкновенные, заурядные преступники испытывать такое сострадание к приговоренным к смерти. А между тем начальник тюрьмы знал, что подобное сострадание было вполне реальным фактом. Ему не хотелось зря растравлять души сотен людей, к тому же он мог представить себе, как мучительно отразится эта маленькая репетиция на Сакко, Ванцетти и Мадейросе. Сколько раз им еще придется умирать за сегодняшний день! К чему еще одно ненужное испытание?

Начальниц тюрьмы высказал свои соображения электротехнику, и тот согласился с ним, заявив, однако, что ничего не поделаешь, у него нет другого выхода.

— Видите ли, — сказал электротехник, — никогда нельзя знать заранее, выдержат ли провода и предохранители ту нагрузку, которую надо дать на электрический стул. Строго между нами, сэр, это — самый растреклятый способ убивать человека, и зачем его только придумали, один черт знает. Виданное ли это дело: сажают человека на стул и пропускают через него электрический ток. Если кому-нибудь кажется, что это не больно, — он кретин. Стоит только разок поглядеть на эту процедуру, чтобы убедиться — больно человеку или не больно! Уверяю вас, если бы мне пришлось выбирать между этой самой штукой и виселицей, лично я предпочел бы виселицу. Лучше пусть меня расстреляют или повесят, чем я сяду на электрический стул.

— Меня, уважаемый, не интересуют ваши вкусы в этой области, — желчно прервал его начальник. — Я спрашиваю вас: какого черта вам надо целый день испытывать этот проклятый стул?

— Я же вам объясняю, — ответил электротехник. — Представьте себе, что вы посадили кого-нибудь на стул, включили ток и вдруг произошло замыкание. Скажем, сгорели предохранители или не выдержал провод. Веселенькая история, а? Приятно вам будет, если бедняга просидит там с завязанными глазами, весь увешанный электродами, часика два, покуда не будет найден разрыв или короткое замыкание, чтобы продолжать казнь?

— Ни в коем случае! — сказал начальник. — Будьте уверены, этого я не хочу ни за что на свете! Но почему вы не хотите испробовать проводку один раз, вечером?

— Невозможно, — объяснил монтер. — Мне надо заранее засечь слабые места. Даю ток и пробую, пока все слабые места не будут обнаружены. Неполадки надо устранить до ночи и знать, что, когда вы дадите полную нагрузку, провода выдержат и вся осветительная система тоже не пострадает.

— Что ж, валяйте. Валяйте, к чертовой матери! — сказал начальник. — Делайте, что полагается.

Электротехник кивнул головой и вышел; вскоре Сакко и Ванцетти заметили, как в их камерах померк свет, на секунду-другую он стал тусклым, а потом вновь разгорелся. Когда это произошло, они застыли, как будто умерли еще при жизни, и, поверьте, это не пустые слова!

В тюрьме было всего три камеры смертников. Строители того флигеля, где эти камеры находились, — он, неведомо почему, назывался «Вишневой горкой», — не предполагали, что более трех человек одновременно могут ожидать своей казни. Поэтому отделение для смертников и состояло всего из трех мрачных, душных и темных камер. Все они были расположены рядом, одна за другой, и вместо обычной решетки затворялись тяжелой дубовой дверью с прорезанным в ней маленьким, зарешеченным окошечком. Свет в этих камерах, следовательно, был искусственный, и, когда испытывали проводку, человеку, находившемуся там, казалось, что его камера вдруг начинает сжиматься, съеживаться, стискивая его со страшной силой и рождая в нем чувство медленно нарастающего ужаса.

Когда Николо Сакко, сидя на краю койки, увидел, как замигал свет, он вдруг услышал неистовый, душераздирающий крик, полный острой, нестерпимой боли; так могло кричать только животное, но этот крик доносился из соседней камеры, из камеры Мадейроса. Крик замер, сменился стонами, и Сакко почувствовал, что за всю свою жизнь он не слышал ничего более жалобного, ничего более сиротливого, чем стоны несчастного, всеми проклятого и полумертвого от страха вора. Слух его привык улавливать малейшие звуки, и он услышал, как Мадейрос упал ничком на койку и зарыдал. Сакко не мог больше вынести. Он вскочил, подбежал к двери своей камеры и закричал в окошечко:

— Мадейрос, Мадейрос, ты меня слышишь?

— Слышу. Чего вы хотите? — отозвался Мадейрос.