Подвиг - [23]

И гости, и хозяева, пестро разодетые в цветные рубашки, набились в помещение рика. К передней стене сели шесть стариков с огромными бубнами в руках. Каждый ярар (бубен) был в три четверти метра диаметром, широкий и плоский, с желтой пятнистой кожей, туго растянутой, как человеческое брюхо.

Самый старый из стариков ударил длинной дрожащей колотушкой в центр бубна. Пронесся глухой вибрирующий звук, похожий на пение оборванной струны. С веселым усердием и неподвижными лицами все ударили по бубнам. «Аайнгааа-а-ай», — запел Рентыиргин заунывно и в нос. «Ах-ах-айанга-йа-йа», — повторили старики. Одним и тем же движением они подымали гибкую колотушку вверх и опускали ее на гулкую кожу, словно по команде раскрывая рот и тряся головой.

Шесть бубнов производили оглушительный и печальный грохот. Иногда стук учащался. Колотушки ударяли плашмя по всему бубну, захватывая оба его края, и тогда звук получался пустой и щелкающий, как хлопанье мокрого паруса.

— Айайа-йа-йа! — закричал Рентыиргин.

Куда я (знаю!) поеду?

Поеду я в лодке на остров Диомида.

А что я привезу назад?

Деревянную лодку с руль-мотором.

А кто меня на берегу встретит?

Уэлленские девушки, уэлленские девушки!

— Хо, хо, хо! Пляшите, подымайте рукавицы! — радостно взвизгнул он, бросая перед собой короткие кожаные перчатки, обтянутые красной тесьмой. По туземному обыкновению, танцевать нельзя без перчаток даже тогда, когда происходят пляски в пологе и все танцуют голыми, как, например, во время праздника кита. Почти как в Европе — бальные перчатки.

Первыми танцевали худые, щуплые юноши — Кыммыиргин, Та-Айонвот, Ныкитта. Надев перчатки, они застенчиво и неуклюже переступали с ноги на ногу, выбрасывая вверх руки, завывали тонким голосом, подражая крикам песца:

Кто эта женщина — она без пальцев — совсем

              не работает?

Она плохая, белая, как вошь,

Кожа мягкая, руки слабые,—

Это жена русского начальника.

В песне говорится о жене одного из сотрудников рика, прожившей здесь зиму.

— Вот так, вот так! Кайгуа! Правда!

Все надрывались от смеха.

— О хитрец Ныпеуге! Как ловко говорил про русскую женщину! А ну спой еще, спой!

Ныпеуге не заставил себя просить. Он выкинул руки вперед и, тряся головой, запел:

Айа-йа-а!

Лед, лед, много льда,

Вода, вода, вода,

Охотники, охотники, охотники.

Хорошие девушки, йа-йа-йа,

Уэлленские, уэлленские,

Имакликские, имакликские,

Ай, еще пой, пой,

Ынган, нган, нган,

Сам, Джо, Уммиак,

Рентыиргин Каыге,

Выходи, надевай рукавицы!

— Скорее, скорее, — понукали старики обеих сторон — чукотский и эскимосский — своих охотников, — выходите, покажите, как у нас пляшут! Эка ты, Рентыиргин, хитрый, как песец, — хочешь плясать после всех и тогда победить. Так не годится. Выходи сейчас.

Наконец Рентыиргин подхватывает перчатки и выходит плясать. Он похож на моржа — грузный, сильный, широкоплечий. Ему жарко. Он скидывает рубаху. Теперь он полуголый, с коричневой выпяченной грудью и поднятым к потолку лицом. Он приседает, как будто крадется к зверю, и потом подымает руки вверх, покачиваясь могучим туловищем и напрягая мускулы. Это настоящий охотник. Он пляшет танец мужчин так, как плясали отцы. Старики с воодушевлением молотят по бубнам и помогают ему — топают ногой, громко визжат и лают, подражая крику зверя.

— Вот хороший охотник, богатырь, силач! — кричат женщины. — Вот так пляшет! Какой эскимос спляшет против него? Ну-ка, имакликские!

Танцы продолжаются три часа. После охотников танцуют женщины, их танец другой. Они вертятся на месте, почти приседая на корточки, водят перед собой сложенными руками и тонкими голосами взвизгивают. Я устаю смотреть и ухожу. Возвращаюсь я только к вечеру. Меня зовет товарищ М.

— Приходите послушать. Надо будет сказать им что-нибудь такое, чтобы рассказали у себя в Америке. Эх, жаль, что я не знаю эскимосского языка. Уж я бы сумел с ними поговорить.

Танцы кончились. Мы входим в помещение рика, где все еще так же тесно, как утром. Никто не хочет расходиться.

— Тише, тише! — кричит Кыммыиргин. — Послушайте-ка, что за слово будет. Эй, все тише!

Наступает тишина. «Тише, тише», — передают по рядам эскимосы на своем языке. Они вытаскивают из кисетов трубки и начинают их раскуривать, чтобы лучше слышать.

Товарищ М. говорит по-русски. Сказав одну фразу, он замолкает, и Кыммыиргин переводит его слова на чукотский язык. Потом Джон Браун, тот самый эскимос, что вчера ругал русских, переводит слова Кыммыиргина на язык инныпеков.

— Товарищи чукчи, — говорит М., — и также уважаемые гости эскимосы! Я некоторым образом хотел бы сказать вам несколько слов относительно того, как мы все здесь рады вас приветствовать в стенах этого первого революционного рика на полуострове. Советская власть…

Я слышу, как Кыммыиргин переводит его слова на чукотский язык. Он переводит не совсем так, как говорит товарищ М. У него не хватает слов для перевода.

— О люди! — переводит он. — И также дорогие побратимы эскимосы. Вот как мы рады вас видеть на своей земле. Наши начальники построили дома для того, чтобы принимать таких гостей. О, у нас теперь хорошие начальники…

Джон Браун слушает его, пыхтя трубкой и наклонив слегка голову. Потом и он начинает переводить. Я не знаю, что он говорит, но догадываюсь — смысл его слов очень далек от речи товарища М.