Подвиг - [154]

Я посоветовался с одним знакомым парнем из Рыбного треста. Подумав, он сказал:

— Завтра туда, куда вам нужно, едут три комсомольца, узбеки, которые учились в Ташкенте. Они прекрасные ребята и вооружены. На вашем месте я поехал бы именно с ними. Они выедут утром со двора раймилиции.

Пошатавшись недолгое время по городу, я взял записку у коменданта и решил провести ночь в раймилиции, дожидаясь ташкентских комсомольцев.

* * *

Две молоденькие машинистки проводили со мной ночь в канцелярии раймилиции города Ходжа-Бергена. Нельзя сказать, чтобы они встретили меня приветливо. Да и я не очень обращал на них внимание.

Девушки, утомленные суточным дежурством, в которое их назначил начальник милиции, хмуро стучали на машинках. Я менее всего был расположен к разговорам — усталый, грязный и озабоченный задержкой, я мечтал об отдыхе.

Глядя, как я устраиваюсь на ночлег, они громким шепотом отпускали нелестные замечания по моему адресу. Одну из них звали Сима, другую — Вера. Мое вторжение в канцелярию возмутило девушек. Расстилая плащ на одном из столов, я слышал у себя за спиной возгласы:

— Вот еще. Ложится на столе…

— Пусть бы комендант разрешил ему ночевать у себя…

— Наверное, вшивый…

— Невежа…

Не обращая на них внимания, я улегся на столе и заснул под дружный стук двух машинок.

Не более чем через десять минут, как мне показалось, я проснулся с головной болью. Все тело ломило из-за жестких выступов на крышке стола. Спрыгнув на пол, я увидел обеих девушек, которые сидели на табуретах перед столом и глядели на меня в упор.

— Слава богу, что вы проснулись, — сказала одна из них, — мы думали, что вы уже кончились.

— Мы думали — вы померли, — пояснила другая и засмеялась.

Я взглянул на часы. Была полночь. Оказывается, я проспал более трех часов. Спать больше не стоило, так как начальник милиции, от которого зависела моя поездка, должен был вернуться к часу.

Во время моего сна девушки, по-видимому, сменили гнев на милость и теперь явно выражали желание со мной поболтать.

— У вас нет с собой сахару? — спросила одна из них светским голосом.

— Или конфет. Мы выпили бы чаю, — добавила ее подруга.

Я достал из переметной сумки сахар, пачку печенья. Мы принялись пить чай. Сонливость моя понемногу проходила. Я с любопытством рассматривал девушек, которые в свою очередь не спускали с меня глаз.

— Вы курите? — после короткого молчания спросила Вера.

Ее подруга докончила:

— Мы ведь можем вас угостить…

Я поблагодарил и взял папиросу. После чая мы долго и сосредоточенно курили. Понемногу девушки привыкли ко мне и завели разговор о туркестанских делах.

Это были сравнительно миловидные, довольно бойкие девушки. Вера — маленькая, с крашеной гривкой, в ярко-зеленой блузке и юбке до колен. У нее были красивые большие глаза, которые она старалась сделать еще больше, водя ими из стороны в сторону с наивным видом. Сима — смешливая, жеманная, одевалась неряшливо. Но в общем обе они были милые, незастенчивые девушки и даже немного мне нравились. Я это понял, обнаружив, что с неестественной небрежностью рассказываю им о себе всякий вздор.

— Вы на гитаре играть умеете? — спросила Вера.

Обе были огорчены, когда узнали, что я не играю на гитаре.

— Где тут играть, когда всю жизнь в разъездах, — сказал я тоном старого служаки.

— Научитесь играть на гитаре. Мы так хотим.

Она говорила нараспев и щурилась.

Обе девушки были местные: Сима — чарджуйская уроженка, дочь железнодорожника, второй год как поселилась в Ходжа-Бергене. Ее привез Кульчицкий вместе со штатами управода, а после того как Кульчицкого сняли, она перешла в милицию. Подруга ее оказалась племянницей одного ташаузского бухгалтера, с которым я встречался несколько раз.

Они любили кино и обожали ездить верхом.

Какое у меня седло?

Это был один из их первых вопросов.

Одна ненавидела казачьи седла. Другая считала, что казачьи седла все-таки лучше английских.

— Зачем вы едете в Хиву? — спросила меня Вера. — Какой счастливый! Хива же большой город.

— А я была в Каракумах, — сказала Сима. — В Каракумах скучнее, чем здесь. Тоска. Я работала в экспедиции барометристкой.

Вскоре разговор истощился, и мы умолкли.

Перед раскрытыми настежь окнами милицейской канцелярии во весь свой исполинский рост стояла азиатская ночь. Душный воздух летел в комнату вместе с ветром. Снаружи слышался шорох пустыни. Слабый ламповый свет наших окон вырезал из тьмы мертвенного ландшафта глинистый пустырь, грязный кустарник…

Вскоре в темноте послышался стук копыт.

— Вот и Бердыев, — сказала Сима, — слава богу, значит, сегодня обошлось…

* * *

Дверь канцелярии раскрылась, и в комнату вошел начальник милиции — молодой высокий татарин в лохматой папахе. В руке он нес небольшой желтый рюкзак, слегка отставляя его от себя, чтобы не касаться мешка одеждой.

Бердыев отстегнул ремни, снял револьвер, положил папаху на стол.

— Пошамать что-нибудь. Сильно хочется пошамать. Как тут у вас дела? Мы операцию провели благополучно, — сказал он и ушел во двор. Я слышал, как он возится с конем, поет, умывается, разговаривает с милиционерами.

— Я знаю, что лежит в мешке, — шепнула мне Вера.

— Что же? Разве что-нибудь особенное?