Подвиг, 2010 № 05 - [13]

— Ясно, — согласилась поэтесса. — Нет, у меня кличек не было. Я с шести лет писала стихи и постоянно влюблялась. Платонически. Я знала, что мой путь — к вершинам поэзии. А мужья в общем-то на этой тернистой дороге лишь метают.

— Тогда в следующий раз выходите замуж за женщину, — посоветовал бомж.

— Я подумаю, — всерьез ответила поэтесса, выразительно взглянув на путану.

— Ленка — Сладкая Пенка, — повторил плейбой и засмеялся.

— Но я все же буду называть вас Елена Глебовна, — сказал бомж. И посмотрел на меня: — Мы что-то не то говорим, а?

— Нет-нет, — успокоил я. — Продолжайте. — Здесь можно рассуждать о чем угодно, цензуры нет.

— Тогда скажите, что такое любовь? — спросила меня поэтесса, тронув пальцем свою родинку на щеке. — Я бьюсь над этой загадкой пятый десяток лет, а все без толку. Мираж? Идеал? Ловушка? Вы, конечно, читали мои книги, там вечный поиск.

— Я отвечу, — сказал бомж. Это был очень умный бомж, он когда-то преподавал в университете. — В древнеиндийском трактате «Шурасаптати» приводится десять стадий, которые проходит человек в процессе этого чувства. Вот они: первая — созерцание; затем следуют задумчивость и бессонница, отощание и нечистоплотность; потом идут отупение, потеря стыда, сумасшествие и обмороки; в заключение — смерть.

— От созерцания — через отупение — к смерти, — повторил плейбой и вновь засмеялся. — Надо не забыть, сказать об этом моей дамочке. А то она уже меня заколебала своим ненасытным сексом…

Один из основных законов психиатрии гласит: если люди терпят разговоры о своих пороках и проблемах — это лучший признак того, что они излечиваются. Я не стал мешать вспыхнувшему вновь спору и тихо перешел к соседнему столику, к госпоже Ползунковой. Ее пепельная кошка сидела возле тарелки с творогом и умывалась.

— Ну съешь еще ложечку! — уговаривала ее вдова. Заметив меня, она добавила: — Не хочет, Александр Анатольевич! Ну что мне с ней делать? Я из сил выбилась. Все меня норовят обидеть, никто не понимает. Только вы один чутко улавливаете мою страдальческую душу… Вы знаете, минут десять назад у меня украли часы!

— Как же это случилось? — спросил я.

Ползункова, после того как ее мужа, нефтяного магната, застрелили год назад, стала обладательницей огромного состояния. Конечно, значительную часть растащили друзья-соратники, которые, возможно, и организовали убийство, но и вдова была обеспечена до гробовой доски. О ней она любили говорить больше всего, считая себя смертельно больной, просто на последнем издыхании, хотя выглядела свежо и пышно в свои пятьдесят лет. Деньги ее практически не интересовали, она не знала, что с ними делать и на что тратить. Это-то и вызывало особую ненависть у моего помощника Левонидзе.

— Я сняла их с руки и положила на столик, рядом с творогом, — начала объяснять Ползункова. — Я всегда так делаю, когда занята чем-то серьезным. Чтобы не мешали. Глянь — а их уже и нет!

— У вас, кажется, был золотой «ролекс»? — спросил я.

— Кажется, да. Мне не жалко, куплю другие, но это был подарок мужа.

Я взял ложечку и помешал в чашке со сметаной. Может быть, она бросила часы не на столик, а сюда?

— Неужели вы думаете, что их проглотила Принцесса? — в ужасе прошептала вдова, глядя на свою кошечку.

В сметане часов не оказалось. В твороге тоже. Не было их и в козьем молоке. Я заглянул под стол — безрезультатно. Увидел лишь коровьи ноги вдовы, обтянутые красными шелковыми чулками.

— Мы разберемся, — произнес я с долей досады. Это было неприятным фактом, пятном. — Пропасть в клинике ничего не может. Не волнуйтесь.

Я знал, что Ползункова не лжет — зачем? Следовательно, часы действительно кто-то украл. Они стоили не меньше десяти тысяч долларов. Неплохой приварок. Или… кто-то страдает клептоманией. Официантку я исключил сразу, поскольку еще при приеме на работу наводил справки об этой скромной и честнейшей деревенской женщине, да она бы никогда и не решилась потерять столь выгодное место, а в часах уж точно не разбиралась. Повар в столовую не выходил, лишь мелькал в кухне. Значит, это совершил кто-то из моих «двенадцати апостолов». Включая и саму Ползункову.

Думая об этом, я подошел и подсел за последний столик к религиозному сектанту и двум похожим друг на друга мужчинам средних лет, словно они были по меньшей мере двоюродными братьями: один — казахом, другой — японцем-русистом. Признаться, меня радовало то обстоятельство, что клиника в своей клиентуре вышла за пределы Российской Федерации. А между тем казах и японец были давно знакомы друг с другом, учились когда-то в МГИМО, а теперь встретились в Загородном Доме впервые после долгой разлуки. С японцем Сатоси (чье имя даже в переводе означает «умный») мне приходилось труднее, но и интереснее всего. Дело в том, что японцы, как правило, никогда не лгут, но им никогда не приходит в голову говорить правду. Чаще всего они просто делают вид, что не понимают вас, хотя Сатоси великолепно знает русский язык.

За этом столом царило унылое молчание. Сектант вообще был всегда сдержан в речах, следуя заветам Амвросия Медиоланского, который изрек, что в многословии человек гибнет, а в безмолвии обретает истину. Сатоси молчал из деликатности. А казах Олжас не раскрывал рта потому, что от него нещадно разило рисовой водкой, которую он употребил в количестве трех бутылок вчера вечером, насколько я знал, в полном одиночестве. Теперь он, часто отдуваясь, поглощал холодный освежающий тан. Японец ел палочками отварной рис с трепангами. Представитель секты истинных грибоедов, Антон Андронович Стоячий, как и положено, вкушал маленькими порциями нечто похожее на жареные мухоморы.