Подвиг, 1968 № 04 - [3]

Франсуа Бурдийа вздрогнул, тступил от дерева, у которого стоял, и наклонился над своим саквояжем.

— Эй, ты! А ну руки за голову и не дергайся!

Перед ним стоял молоденьким полицай с автоматом наготове. На вид ему не было и двадцати лет.

— Я только хотел взять кашне. Мне холодно…

Полицейский толкнул ею дулом автомата. Черный зловещей глазок уставился в плечо Франсуа. Тот хмуро поднялся.

— Но… Я просто хотел.

— Заткни глотку! — рявкнул полицейский, злобно ощерясь. — Руки! Мигом!

— Вы не могли бы немного повежливей?

— Что-о? Господин (он выговорил «госпо-о-один») недоволен? А не хочет ли господин ногой под зад?

Перекошенным ртом он цедил слова. Глумливым тон должен был доказать превосходство, дарованное ему властью и временем Угрожай человеку, который был вдвое старше и годился ему в отцы, он как бы утверждал свои вооруженный авторитет. Парня распирало от собственной значимости. Оружие в руках и право применять его возбуждали и пьянили.

Франсуа Бурдийа больше не пререкался.

Внезапно он почувствовал страх. Он явственно ощутил: никакой безопасности и законности нет и в помине. Есть только этот молодчик, поток брани и его автомат. И они-то — парень и автомат — единственный закон от низшей и до высшей инстанции.

— Это черт знает что, — пробурчал Франсуа, не замечая, что говорит вслух.

Но молоденький полицейский услышал. Он снова подошел к Франсуа Бурдийа и ударил его по лицу. Два раза. С оттяжкой, вкладывая в удар всю свою силу. И с сознанием хорошо выполненной работы отошел.

На сей раз Франсуа Бурдийа смолчал. Было уже совсем темно. Только слепящий луч прожектора да синие маскировочные огни военных машин пытались бороться с темнотой.

Франсуа Бурдийа, выбитый из колеи неожиданным ударом судьбы, не замечал немок из комендатуры, которые, закончив работу, проходили мимо него. Одна из них показала пальцем в его сторону.

— Глянь-ка на него теперь, Хельга, на своего черненького… Стоит как пень! Ни дать ни взять настоящий…

Франсуа не терпелось взглянуть на часы, но он знал, чем это могло кончиться. «Лучше не обращать на себя внимание Чего они медлят’ Если успею на ночной поезд, я смогу быть на улице Гран-Бательер в половине десятого. Иветта уже будет на работе, но я позвоню ей. В полдень встретимся и вместе пообедаем.»

Ему так хотелось верить в это!

Где-то часу в восьмом гестаповцы и офицеры полиции начали проверку документов и допрос. И это продолжалось до глубокой ночи.

— Хотел бы я знать, какой дурак это сделал! Кому это нужно, а? Одним бошем больше или меньше — какая разница? Море пригоршней не вычерпаешь…

Никто не ответил. И Франсуа Бурдийа замолчал.

Их, двенадцать человек, дрожащих от холода, бросили в тесную комнатушку в подвале роскошной виллы на улице де Руайа, где три месяца назад, после оккупации южной зоны, разместилось гестапо Почти все были молоды — старшему не было и сорока пяти. И среди них две девушки.

Одна из них, еще подросток, стройная и хрупкая, словно травинка, тихонько плакала, время от времени слизывая блестевшие в уголках губ слезы. Она смешно оттопыривала нижнюю губку, и это делало ее похожей на непослушного обиженного ребенка. Все сидели прямо на полу, согревая друг друга, и только парень лет двадцати пяти пытался разобрать надписи на стене.

— А мы не первые в этом крысином дворце, — проговорил он — Вот послушайте: «Я в руках французской полиции. Мне выбили зубы, спина — сплошная рана. Меня расстреляют, но я ни о чем не жалею…» Хотел бы я знать, за что он сюда попал, — задумчиво произнес парень.

— А вы его спросите, — с горечью отозвался Бурдийа. — Ручаюсь, дружок того, что укокошил офицера…

Он почувствовал, как кто-то тронул его за плечо, и обернулся. Высокий худощавый человек лет тридцати семи ласково смотрел на него большими глазами навыкате. Острый кадык его ходил, как маятник каких-то необычных часов.

— Возможно, его уже нет в живых, — тихо и грустно проговорил он. — Конечно, нет…

Франсуа пристыженно умолк.

Кто-то сказал:

— С их приходом в Клермоне арестовано человек сто. Они брошены в военную тюрьму на улице Пелисье. Коммунисты и… — Неизвестный заколебался. — И такие, как тот, что оставил надпись. И еще евреи…

— А теперь, — снова не удержался Бурдийа, — теперь они должны расстрелять нас, потому что мы, — он сделал жест рукой, — все арестованы как заложники. Боже мой, вы это понимаете?! — Он перешел на крик: — Мы заложники! Нас расстреляют!.. — Его душила злоба, и, переведя дыхание, он глухо заговорил: — Но почему нас, почему меня? Мои документы в порядке. Я ничего не сделал. Арестовано более ста пятидесяти, а задержали только двенад…

— Заткни глотку! — выкрикнул кто-то. — Замолчишь ты наконец?!

Бурдийа осекся. Вот уже который раз ему приказывали молчать. Но на этот раз хоть не… Он не осмелился додумать свою мысль до конца. Маленькая еврейка тихонько пошевелилась, подняла голову и испуганно спросила:

— Вы думаете, нас расстреляют?

Свой вопрос она никому не адресовала, спросила, лишь бы не молчать. Худощавый человек со странным кадыком ответил:

— Во всяком случае, не вас, мадемуазель Единственное, что с вами сделать, — что отправить в Дранси, в солдатский…