Подвал. В плену - [4]
Это было слишком. Присутствие второго полицейского уже само по себе было лишним. Чем дольше Ханнес расспрашивал парня, тем глубже тот забирался в свою раковину.
– Оставь его в покое, – вмешался Вехтер.
– Ты и так все время держишь его в покое. Это ни к чему не приведет.
Ханнес помахал рукой перед глазами мальчика, но тот продолжал смотреть на голубые отблески мигалок. Он постоянно накручивал на палец и растягивал прядь своих вьющихся волос, затем снова отпускал, позволяя ей отскочить. На его пальцах и ладони виднелись темно-коричневые пятна. Кровь? Другой рукой парень обхватил живот, засунув ее под куртку. Четырнадцать лет. Он такого же возраста, как…
– Я вроде тебя спрашиваю! – резко произнес Ханнес.
Казалось, мальчик совсем его не слышал, лишь играл прядью волос. И вдруг – рывок! – локон остался у него в руке. Лицо его при этом ничуть не изменилось.
– Да отвечай же наконец! Я тебя кое о чем спросил! – Ханнес ударил рукой по внутренней стороне двери.
От хлопка мальчик вздрогнул, лицо его исказилось, по щекам потекли слезы.
Вехтер схватил Ханнеса за руку и сказал:
– Мы просто хотим узнать, где живут твои родители.
Вместо ответа Оливер завыл еще громче.
– Пойдем. – Вехтер открыл дверь и вытащил Ханнеса наружу.
От холода на миг перехватило дыхание. Только когда дверь автомобиля захлопнулась, он произнес:
– Это ничего не даст. Мы должны прерваться. Я не хочу допрашивать его без родственников.
– Да брось, не время сейчас для этого. Мы же не работники социальной службы на вокзале! – взорвался Ханнес.
– Ты же видишь, что ему сейчас все как об стенку горох.
Ханнес взглянул на полицейскую машину и зашипел в ответ:
– Я не люблю, когда меня разводят. В этом возрасте у них открывается чудесный актерский талант. В отличие от тебя, я могу это оценить.
Вехтер скрестил руки на груди:
– Сейчас мы поедем и покажем его врачу. До утра я не хочу его допрашивать. А потом будем проводить допрос только в присутствии родителей. Ты пробей пока его данные по компьютеру. Ordre du mufti[4].
Не дожидаясь ответа Ханнеса, он снова забрался в машину и положил руку на плечо Оливеру. От этого прикосновения тот вздрогнул.
– Все хорошо. Хорошо. Мой коллега покажет тебя доктору, тот возьмет у тебя кровь на анализ, – говорил он, словно это могло как-то утешить мальчика.
Вехтер взял его под руки и помог выйти из машины. Парень качался и держался за живот, лицо его исказила гримаса боли.
– Погоди-ка. С тобой все в порядке?
Но Оливер молча осел ему на руки. Колени Вехтера едва не подкосились. Как этот доходяга может быть таким тяжелым? Комиссар попытался опустить его на землю, но так, чтобы мальчик не ударился лицом о лед. Ханнес быстро пришел коллеге на помощь и подхватил парня под руки. Вдвоем они осторожно уложили его на землю. Куртка и футболка задрались, обнажив живот.
– Вот дерьмо!
Ханнес поднял одежду еще немного выше. Даже в тусклом свете уличных фонарей были видны синяки и кровоподтеки. Рука мальчика вяло опустилась на обледенелый тротуар, пальцы, разбитые на костяшках, скрючились. Он словно привлекал к себе снежинки, которые ложились ровным слоем на его одежду, на обнаженную кожу и таяли.
Вехтер первым отошел от мимолетного шока и схватился за телефон:
– Нам не нужны психологи, нам скорая нужна!
– Опять роза, господин Паульссен. Вы все время рисуете розы.
Паульссен наблюдал, как сиделка взбивает подушки и закрывает окно. Волосы у нее были черные, словно лакированные, а спина узкая, как у ребенка. Поставив на стол стакан с водой, она провела рукой по его плечам, распространяя аромат весны и чего-то еще. Но чего? Память об этом напрочь стерлась. Не как все остальные воспоминания, которые уходили, словно растворяясь в тумане. Это оставило после себя дыру, будто кто-то вырезал его ножницами, чтобы приклеить в другом месте.
Паульссен поднял кисточку и нарисовал два лепестка внизу картины. На запястье, покрытом старческими пятнами, просвечивали вены, но рука его не дрожала, когда он рисовал. Пока он рисовал, такого не случалось никогда.
Сиделка сняла белый халат и сказала:
– Готово, господин Паульссен. Заканчивайте рисунок, а завтра я приду и посмотрю, идет?
Он поднял руку на прощание, но она уже заперла дверь в комнату. Паульссен бесконечно долго макал кисточку в красную краску, рисовал одну розу, потом другую – вот уже сорок лет.
Многообещающая вывеска «Нойер Хут Кебаб» светилась в темноте, Вехтера манила к себе маленькая стойка с шаурмой возле осиротевших строительных лесов. Здесь он взял лепешку, оказавшись единственным посетителем. Остатки мяса для шаурмы шипели и жарились на слабом огне – сегодня никто больше ничего не купит. Все покупатели сидели дома.
Оставшийся путь домой Вехтер прошагал, втянув голову в плечи. Холод щипал каждый открытый сантиметр его кожи, проникал между шарфом и шеей, пробирался под куртку. Возле диско-паба «Альбатрос», привлекая посетителей, развевался одинокий потрепанный флажок. Откуда-то с верхней площадки лестницы донеслись звуки басов – такт в четыре четверти какого-то немецкого шлягера – и гул голосов, а потом дверь снова закрылась. Ни у кого не хватило смелости выйти покурить на улицу. Вехтер пошел быстрее, под ногами уже не скрипел снежный наст – он примерз коркой к мостовой. Фонари напрасно освещали улицы: погода вымела всех прохожих метлой. Да это была уже и не погода вовсе, а какой-то разъяренный зверь.
