Если посмотрѣть на Катерину Дмитріевну въ первый разъ, то ея высокій для дѣвушки ростъ, длинная шея, узкія плечи, маленькое личико и молочный цвѣтъ кожи, при темныхъ волосахъ, бровяхъ и глазахъ, дѣлали впечатлѣніе о ней, какъ о худенькой, сентиментальной барышнѣ; но присмотрѣвшись, мнѣніе о ней мѣнялось. Ея красиво-округленная грудь, ея полненькія щеки и такія-же маленькія руки были именно такими, какими все это должно быть у здоровой дѣвушки ея лѣтъ; шея казалась длинной только потому, что несла она крупную головку, что обтянута она была молочной кожей; лицо казалось маленькимъ только потому, что его размѣры скрадывалъ высокій лобъ, еще болѣе увеличивающійся отъ закинутыхъ назадъ длинныхъ, густыхъ, темныхъ волосъ, всегда или распущенныхъ, или заплетенныхъ въ одну косу, съ вплетенной въ нее красной лентой, и, въ обоихъ случаяхъ, волоса спускались далеко ниже таліи дѣвушки. Черты лица ея были тонки, носъ маленькій, почти прямой и ровный, верхняя линія котораго чуть-чуть короче основанія, отчего носъ казался немного приподнятымъ вверхъ, большіе темные глаза смотрѣли смѣло и молодо, маленькій ротъ съ тонкими, рѣзкими губами, тонкая, блѣдная, молочная кожа — дѣлали ее очень похожей на одушевленную статую Кановы, котораго мраморныя женщины поражаютъ даже глазъ профана своею легкостью, смѣлостью посадки и жизненностью, красивостью лицъ, при ихъ, если можно такъ сказать, миніатюрности при соразмѣрности.
Катерина Дмитріевна не училась ни въ одномъ пансіонѣ, и ея образованіемъ занималась только покойная мать и отецъ. Мать умерла, когда дочери было за одиннадцать лѣтъ, но она успѣла научить ее хорошо говорить по французски и по нѣмецки и, сама отличная піанистка, сообщила и дочери любовь въ музыкѣ и первую правильную и толковую игру на фортепіано. Отецъ ревностно занимался съ дочерью до послѣднихъ двухъ лѣтъ, когда онъ страстно принялся за земское дѣло и за сочиненіе, и у него оставалось мало свободнаго времени, но онъ все-таки ежедневно посвящалъ на ея образованіе, хотя по часу въ день. Дѣвушка, подъ руководствомъ отца, была хорошо знакома съ исторіей всеобщей и русской, знала хорошо математику до дифференціаловъ, имѣла любовь къ чтенію историческихъ и географическихъ сочиненій и мало знакома была съ литературой и жизнью.
Болѣе четырехъ лѣтъ назадъ, Дмитрій Ивановичъ, возвращаясь изъ самаго дальняго своего имѣнія, пріѣхалъ на небольшой вокзалъ О.-В. желѣзной дороги. Поѣздъ въ С-нскъ долженъ былъ придти чрезъ полчаса; въ вокзалѣ уже дожидались поѣзда, и за буфетомъ кипѣлъ самоваръ, на столѣ разставлены были закуски и стаканы на блюдцахъ, съ ложечкою и двумя кусками сахара въ каждомъ. Рымнинъ вручилъ деньги каммердинеру на билетъ, а самъ сѣлъ у стола и разсматривалъ публику. Знакомыхъ ни кого не было, и онъ перевелъ свои наблюденія на буфетъ. — Какъ это они ухитряются размѣстить на такомъ маломъ пространствѣ такое множество всякой всячины и такъ удобно и красиво? думалъ онъ, смотря на столъ предъ буфетомъ и на буфетный шкафъ, на которомъ и въ которомъ, дѣйствительно, размѣщено было много «всякой всячины», не тѣсня, и не закрывая одно другимъ. Каммердинеръ принесъ ему билетъ.
— Теперь ты мнѣ болѣе не нуженъ, придетъ поѣздъ, забирай вещи и садись, а я самъ найду дорогу до вагона, сказалъ ему Рымнинъ и сталъ опять разсматривать буфетъ. Глаза его остановились на женщинѣ за буфетомъ. — Чисто русская красавица! думалъ онъ. — И это, навѣрно, она такъ красиво разставляетъ и такой образцовый порядокъ поддерживаетъ, и онъ спросилъ стаканъ чаю, началъ медленно пить его и продолжалъ смотрѣть на женщину за буфетомъ. Ей было лѣтъ двадцать съ небольшимъ, она томная блондинка, средняго роста, просто, но чисто и изящно одѣта, съ разсудительно-подвижнымъ лицомъ, но съ плавными, покойными, скорыми безъ торопливости движеніями. Ее нельзя было назвать красавицей, но только хорошенькой, симпатичной: чистое, округленное лицо, немного неправильный, но посаженный бойко, носъ, живые каріе глаза, тонкія брови, румяныя щеки съ ямочками, небольшой ротъ съ сочными розовыми губами, верхняя съ хорошенькимъ желобкомъ отъ носа и до средины, полныя и небольшія руки, — вотъ и все, но на всемъ разлито здоровье, сила, увѣренность, и довольная, симпатичная улыбка не сходитъ съ лица. Эта улыбка не покидала ея, когда она быстро наливала чай, получала деньги, наливала водку, подавала пиво толпившимся пассажирамъ, когда пришелъ поѣздъ; не покидала ея и тогда, когда поѣздъ ушелъ, вокзалъ опустѣлъ, и она приводила въ порядокъ буфетъ и, окончивъ уборку, начала пить чай. Рымнинъ все время не спускалъ съ нея глазъ. Онъ любовался ея разсудительной, съ любовью и лаской, поспѣшностью при публикѣ, ея болѣе плавной уборкой буфета и такимъ же чаепитіемъ; ему нравилось, что она не обращаетъ на него вниманія, хотя и замѣчаетъ его пристальный взглядъ на нее, — и онъ не досадуетъ, что, засмотрѣвшись на нее, пропустилъ поѣздъ, что ему придется двѣнадцать часовъ дожидать слѣдующаго поѣзда безъ вещей и каммердинера. Онъ подошелъ къ буфету.
— Могу-ли я имѣть обѣдъ? спросилъ онъ у женщины.
